Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Пошли наборы на сформирование Красной армии. Сначала это коснулось лишь очередных младших возрастов, еще не призывавшихся во время войны, затем начали призывать и запасных.

В это же время, то есть с осени 1918 года, было установлено обязательное военное обучение двух подготовительных возрастов (18 и 19 лет). Учебные сборы начались во второй половине сентября и продолжались 48 дней. Инструкторами были бывшие унтер-офицеры.

В нашей волости сборные пункты для учебных занятий были в трех местах. В каждом собиралось человек 30–50 обучающихся. Винтовки были самые разнообразные, всяких систем, привезенные с разных фронтов и из запасных частей тыла. Для всех обучаемых винтовок не хватало; было не более как на четвертую часть. Обучение было чисто унтер-офицерское, то есть только повороты, вздваивание рядов, шагистика и ружейные приемы; рассыпной строй был пародией на этот отдел подготовки солдата, стрельбу наблюдать не приходилось.

В общем, программа обучения была почти такая же, как у ратников государственного ополчения. Общее руководство этими занятиями лежало на военном комиссаре и военном руководителе волости. Комиссаром был землемер низшего училища, человек, не имевший раньше никакого отношения к военному делу; военным руководителем был прапорщик, произведенный на войне из нижних чинов, после прохождение 4-месячного курса в школе прапорщиков.

Привлечение крестьянской молодежи к этим занятиям не вызвало особого неудовольствия, напротив, я даже скажу, что эти 18–19-летние юноши занимались довольно охотно. Время было выбрано довольно свободное от сельских работ, ходить на сборные пункты было недалеко, погода в прошлую осень была очень благоприятная.

Но вслед за этими сборами были назначены сборы для всех мужчин от 20 до 50 лет, не проходивших военную службу. Эта мера была встречена с большим неудовольствием. Коснулась она всех, не исключая и духовных лиц, и освобождались от этого обучения только по болезненному состоянию. Несмотря на то, что этими занятиями большинство тяготилось, случаев самовольного уклонения от них, по крайней мере в нашей волости, не было. Настолько силен был страх перед красногвардейцами, которые немедленно расправлялись плетью, а то и расстрелом при первых же признаках неповиновения.

Одновременно с призывами людей на укомплектование Красной армии, производились и реквизиции лошадей. На сборный пункт к станции железной дороги, в расстоянии 28 верст от волости, заставляли пригонять всех лошадей без исключения, лишь бы сами могли дойти до пункта. Не допускались даже свидетельства ветеринарного врача о негодности. Например, у меня в усадьбе была водовозка лет 25–28, обыкновенная малорослая крестьянская лошадь, и, несмотря на ее очевидную и полную негодность ни для службы, ни для мяса, ее трижды пришлось гонять на сборный пункт.

Эти сборы, сопряженные с потерей около суток времени, естественно, возбуждали большое неудовольствие, но требование исполнялось беспрекословно.

Бралось лошадей сравнительно немного. За недостатком рослых лошадей брались и недомерки, лишь были бы крепкие. Если подходящая лошадь была единственной у владельца, то она все-таки отбиралась, но взамен ее давалась другая, не удовлетворяющая требованиям военной службы, реквизированная у владельца, имеющего более одной лошади. Какое вознаграждение получали владельцы при такой замене, не знаю, мне известно лишь, что за принятых лошадей уплачивалось 1200 рублей, цена вдвое меньшая, нежели тогдашняя цена рабочей лошади. Эта плата была даже ниже цены лошади, продаваемой на убой, так как в это время цена на конину даже в деревнях поднялась уже до четырех рублей за фунт [32].

Но, как я уже упомянул, ни мобилизация, ни обязательное военное обучение, ни реквизиции лошадей, несмотря на тягость этих повинностей, не возбуждали острого неудовольствия. Они терпелись как нечто необходимое, к чему народ успел уже привыкнуть за время войны. Совершенно иное впечатление произвели на крестьянскую массу реквизиция продовольственных припасов, чрезвычайный налог и предполагаемые социальные реформы в деревне.

Закрытие для Советской России хлеборобных местностей: Украины, южной черноземной полосы и Сибири, – расстройство транспорта, вследствие крайнего недостатка исправных паровозов и топлива, и полная разруха сельского хозяйства в производящих губерниях, откуда с изгнанием помещиков исчезли главные поставщики хлеба, создали крайне тяжелые условия для поставок продовольствия в города.

Большая часть губерний Советской России, в особенности лежащие между двумя столицами и соседние с ними, в обычное время сама жила привозным хлебом. Местное крестьянство большей частью жило отхожим промыслом в столицах или тут же на месте пополняло контингент рабочих на многочисленных фабриках в уездных городах и посадах. Когда в столицах начался голод и на фабриках прекратились работы, весь этот люд хлынул в деревню на деревенские хлеба. Деревня, сама покупавшая в обычное время дешевый привозной хлеб, должна была принять на свои собственные запасы новых нахлебников. Кроме того, города и посады, жившие до сей поры исключительно привозным хлебом, потребовали себе продовольствие из окрестной местности. Создалось крайне тяжелое положение, и советская власть прибегла к решительным мерам путем ограничения продовольственного пайка в деревне. Дело несравненно более трудное, чем ограничение пайка в городе. В городе ограничивается потребитель, который, в сущности, должен быть благодарен и за то, что ему дают, в деревне уже приходилось ограничивать производителя, не давая ему вволю воспользоваться плодами трудов своих. Для большинства мера эта представляется нарушением элементарной справедливости и поэтому возбуждает ропот.

Сначала была установлена норма по 30 фунтов зерна на мужика и по 20 фунтов на бабу в месяц; дети до пяти лет в счет вовсе не шли. Учету подлежали рожь и ячмень, овес и картофель сначала не учитывались.

Эта норма касалась лишь землеробов; лица же, не владеющие землей, получали половину. Особые комиссии, выделенные из состава комитетов, объезжали деревни тотчас же после уборки хлебов, поверяли наличие собранных запасов, высчитывали то, что полагалось на продовольствие собственников с их семьями до нового урожая, излишек же приказывали свозить в сыпные пункты {113}.

Нечего и говорить, что многие крестьяне пытались скрыть свои запасы. Некоторым это удавалось, большей же частью это открывалось, так как односельчане, кто по личным счетам, кто из желания выслужиться перед советскими агентами, выдавали друг друга.

Уже эта первая реквизиция затронула очень больное место крестьянина: ограничивала его в распоряжении собственными запасами. Сам он не мог уже есть вволю своего хлеба и излишек не мог продавать по вольной цене; вместо 200–300 рублей за пуд ржи, как установилась к тому времени цена, он получал всего по 17 рублей 75 копеек.