Алексей Лубков - Михаил Катков. Молодые годы

Когда читаешь письма Белинского, создается впечатление, что они написаны разными людьми. Так их автор попадал под власть стихии и вместе с тем, обладая талантом перевоплощения, проникновения в чужую натуру, мог вобрать в себя совершенно различные типы и настроения. В нем одном разом сошлись все его друзья, партнеры, оппоненты и недруги и ведут полемику друг с другом.

В отношении к Каткову явно прослеживается попытка разобраться в своем младшем товарище, коллеге, сотруднике и сопернике, утвердиться в каких-то выводах и оценках, убедить себя и других в своей правоте, а может быть, оправдаться или признаться в слабости.

Катков без преувеличения становится одной из центральных фигур жизни кружка, расширяющего за счет новых столичных связей свое влияние на общественно-литературный процесс. Как все признавали, «Отечественные записки» в это время издавались усилиями и трудами Краевского, Белинского и Каткова. Теперь уже не только Белинский как старший товарищ и авторитетный, состоявшийся литератор и критик, но и молодой, ярко одаренный и самобытный Катков оказывал не меньшее, а подчас большее влияние на товарищей. И не только в силу своего кругозора, широкого образования, эрудиции, но, прежде всего, в силу масштаба своей личности и способности на неординарный поступок, далеко не всегда продиктованный какими-то рациональными соображениями, а чаще всего являвшийся следствием сильных внутренних переживаний, необходимостью выплеснуть накопившийся заряд эмоций и чувств.

Страстность как болезнь передавалась в кружке Белинского от одного к другому, накаляя градус отношений до предела. Этому обстоятельству в немалой степени способствовала и творческая деятельность молодых профессионалов, погруженных всем существом в ткань своих произведений, когда создаваемая ими литературная реальность и действительность часто менялись местами.

Известный русский мыслитель, историк литературы и общественной мысли Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) как-то заметил, что «ключ к истории идей всегда лежит в истории чувства» [276] Гершензон М. О. Избранное. Молодая Россия. М.; СПб., 2015. С. 108. .

Н. А. Любимов, имевший возможность хорошо изучить своего старшего товарища и коллегу, отметил одну особенность Каткова: «Мир, в котором жил Михаил Никифорович, не был тот мир, который в данную минуту непосредственно окружал его в действительности. Это было заметно даже в особенностях его неопределенного взора, который делал впечатление на всех, его знавших, как нечто оригинальное, ему принадлежавшее. Он имел обыкновенно дело не с людьми и вещами в их реальной полноте существования, а с образами людей и вещей, как стояли они перед его могущественным умственным прозрением при освещении той или другой мысли, всецело поглощавшей его в данную минуту» [277] Любимов Н. Михаил Никифорович Катков (по личным воспоминаниям) // Воспоминания о Михаиле Каткове. М., 2014. С. 225. . Подводя итог своим наблюдениям, Любимов заключает: «Признание сверхчувственного мира, стремление к нему есть одна из самых существенных черт духовного существа М. Н. Каткова. Она обнаружилась уже в ранней юности. Будущий ученик Шеллинга, последователь его философии божественного откровения, — что не мешало ему быть трезвым и практическим политиком, — уже тогда был полон идеалом сверхчувственного мира, не оставлявшим его во всю жизнь» [278] Там же. С. 236. .

В этом мире фантазий и грез, мистерий и химер свое особое место занимали женские образы. Они с детства вошли в его душу и навсегда поселились в ней. Маменька, ее приятельницы и подруги, знакомые и неизвестные девушки и дамы, сестры и жены товарищей постепенно или внезапно вторгались в пространство его чувственной натуры и наполняли ее самыми смелыми мечтами.

И в Москве и Петербурге один из этих образов явился во всем великолепии, блеске, величии и трагизме.

Осенью 1839 года произошло событие, имевшее важные последствия в биографии нашего героя и в жизни кружка Белинского в целом. В арбатской квартире Николая Платоновича Огарёва (Арбат, 31), только что вернувшегося после ссылки в Москву, Михаил Никифорович Катков познакомился с женой хозяина дома Марией Львовной Огарёвой (1817 (?)-1853), урожденной Рославлевой, и страстно влюбился в нее.

Мария Львовна была дочерью бедного помещика. Рано оставшись сиротой, она воспитывалась в семье своего дяди, пензенского губернатора Панчулидзева. Огарёв, отбывая ссылку в канцелярии провинциальной Пензы, довольно тесно по делам службы общаясь с губернатором, часто бывал у него дома и не мог не обратить внимания на его племянницу, очень интересную молодую девушку — привлекательную брюнетку с живым и миловидным лицом, выразительными, умными и печальными глазами и грациозной фигурой.

Портрет М. Л. Огарёвой работы Пимена Никитича Орлова (1844) находится в Третьяковской галерее и украшает один из ее залов. Трагическая судьба этой женщины, вызывавшей сильные и противоречивые чувства у знавших ее мужчин, просматривается в полотне художника, уловившего в ее облике притягательность и надлом, так привлекавшие в ней современников.

Именно ее образ, по некоторым данным, стал прототипом жены Лаврецкого Варвары Павловны в романе И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» (1856–1858).

В оценке М. О. Гершензона, Мария Львовна Огарёва олицетворяла собою каприз и легкую женственность и представляла собой натуру даровитую, гибкую, смелую. «Она была действительно „изменчива как волна“, и законы света были ей нипочем» [279] Любимов Н. Михаил Никифорович Катков (по личным воспоминаниям) // Воспоминания о Михаиле Каткове. М., 2014. С. 112. .

Огарёв мечтал о верной спутнице жизни, разделяющей его идеи, каковой поначалу и показалась ему Мария Львовна. В феврале 1836 года Огарёв объяснился с Марией Львовной Рославлевой. Между обручением и свадьбой, состоявшейся в 1838 году, Огарёв писал невесте: «Единственная, которую я могу истинно любить, это ты, и я клянусь тебе, что эта любовь будет вечною.»

Однако обоих постигло разочарование: и любовь, и брак оказались недолговечны и закончились печальной развязкой.

Вскоре после женитьбы скончался отец Огарёва, оставивший сыну в наследство несколько десятков тысяч десятин земли обширных поместий с четырьмя тысячами душ крепостных. Николай Платонович немедленно принялся разрабатывать план освобождения своих крепостных и организации крестьянских общин и отчасти его осуществил, отпустив на волю 1800 крестьян рязанского села Белоомут. «Неужели же я должен отказаться от моих планов, — писал он жене в ответ на ее упреки, — благородных, гуманных, честных, для того, чтоб развлекаться всю жизнь?»