Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Стихи уже давно лежали в редакционном портфеле журнала “Знамя”. Жаль только, что Тарасенков, который как раз и придерживал их, ожидая нужного момента, тогда не мог помочь с публикацией: Анатолий Кузьмич еще 26 июня уехал в Ленинград, он был мобилизован на Балтийский флот. [150] Тарасенков будет участвовать в печально известном Таллинском переходе – быть может, самом страшном и самом трагическом эпизоде истории Балтийского флота. Из 20 транспортов, вышедших из Таллина в Кронштадт 27 августа 1941-го, 18 подорвутся на вражеских минах или будут потоплены немецкими бомбардировщиками. Пойдет ко дну и транспорт, на котором находился Тарасенков. Анатолия спасет хорошая физическая подготовка. Он выплывет, сможет продержаться в холодной воде Балтики до подхода советского буксира. Он переживет в Ленинграде блокадную зиму 1941–1942-го и будет служить военным (точнее, военно-морским) корреспондентом газеты “Красный Балтийский флот”.

“Знамя” создавали как литературный журнал Красной армии и Военно-морского флота. С 1934-го он был уже журналом Союза писателей, но сохранил свои традиции. Мария Белкина пишет, что вскоре после начала войны в редакции остался “только Юра Севрук”, литературный критик и сотрудник редакции, и тот собрался в армию: “Вот как получу повестку из военкомата, распущу машинисток, повешу замок на дверь и напишу: «Все ушли на фронт!»” 971А искать нового издателя, пристраивать стихи, добиваться заказов на новые переводы тех же “антинемецких” стихов Цветаева не могла уже в июле, особенно после начала бомбежек: “Я думала, что я храбрая, <���…> а оказывается, я страшная трусиха, панически боюсь налетов” 972, – призналась она.

Еще в начале июня Цветаеву в числе других писателей заставили учиться на курсах противовоздушной и противохимической обороны. Учили тушить бомбы-зажигалки в воде или в песке, рассказывали о боевых отравляющих газах, обучали правильно надевать противогаз. Показывали фильмы о войне в Испании, о бомбежках Лондона. Дома рушатся под бомбами, из-под развалин вытаскивают убитых и тяжелораненых мирных жителей. “Всё это, конечно, не для воспаленных нервов Марины Ивановны” 973, – заметит впоследствии Мария Белкина.

Цветаева, а вместе с нею и миллионы москвичей страшились не только фугасных и зажигательных бомб.

Призрак газовой войны не исчезал из сознания людей, переживших Первую мировую. И нельзя сказать, что страх этот был необоснованным. Запасы химического оружия у немцев имелись. Отравляющие вещества находились на вооружении и Красной армии, и англичан. Газовой атаки ждали все, но ни одна из воюющих сторон на нее так и не решится [151] Есть свидетельства, что немцы использовали газы против партизан в катакомбах Одессы и Аджимушкая (под Керчью) и против регулярных войск – под Севастополем. Немцы это категорически отрицают. . Поэтому солдаты всех армий вскоре начали избавляться от мешавших им сумок с противогазами. Но опасность газовой войны оставалась реальной. [152] Так, в первые месяцы 1942-го ожидали, что немцы применят боевые отравляющие вещества на Восточном фронте. Советская разведка сообщала о том, что Германия наращивает производство отравляющих веществ. Тогда, 12 мая 1942-го, по радио выступил Уинстон Черчилль и пригрозил немцам: если они осмелятся применить газы, то Королевские военно-воздушные силы будут уничтожать население германских городов газовыми бомбами. Угроза произвела особенно сильное впечатление, ведь в марте британская авиация уже продемонстрировали слабость немецкой системы ПВО. Сильнейшей бомбардировке был подвергнут древний город Любек – до 20 % зданий были разрушены полностью или серьезно повреждены. Понятно, что применение газов привело бы к последствиям катастрофическим. И немцы от планов газовой войны отказались. Тем более что опыт Первой мировой показал: при помощи газов войну не выиграть. У немцев давно уже не было в этом роде вооружений никаких преимуществ перед англичанами. Какой ужас, должно быть, испытала Цветаева, слушая рассказы про воздействие на человека иприта или фосгена.

Лектор вполне мог зачитать несчастным писателям, скажем, главу из учебника для красноармейцев и активистов Осоавиахима.

“Тяжелые авиационные химические бомбы применяются преимущественно при нападении на тылы противника. Для применения О[травляющих] В[еществ] кожно-нарывного действия авиация кроме бомб может использовать всевозможные приборы для выливания (разбрызгивания). Жидкие О[травляющие] В[ещества] выливаются из прибора вниз в виде дождя, поражая живую силу противника и заражая местность и все находящиеся на ней предметы…” 974

Так что чувства Цветаевой вполне понятны. Она на лифте-то боялась подниматься. А тут – смерть с неба! Может быть, вспоминала строчки из поэмы Маяковского “Летающий пролетарий”, где описана война аэропланов и угроза, что нависла над Москвой.

В бомбоубежище Цветаева сидела “закаменевшая, как изваяние”, настолько парализовал ее ужас перед бомбами и газами. На Идею Шукст внешний вид Цветаевой произвел такое впечатление, что она постаралась больше не ходить с нею вместе в бомбоубежище. 975

Однажды воздушная тревога застала Цветаеву и Марию Белкину на площади Восстания. В бомбоубежище не успели, потому что беременная на девятом месяце Мария не могла бежать. Цветаеву “трясло, она, казалось, была невменяема, она не слушалась меня, – вспоминала Белкина, – и мне ничего не оставалось делать, как прижать ее к стене в подворотне. <���…>…она вынула папиросы, руки у нее дрожали”. 976

Больше всего Цветаева боялась не за себя, а за сына. Боялась панически, что сын погибнет или что осколок выбьет ему глаз. Возмущалась, почему несовершеннолетних посылают дежурить на крышу. Мура эти материнские страхи раздражали. В его дневниках всё чаще появлялись замечания о настроении Цветаевой:

23 июля 1941 года: Мать буквально рвется из Москвы – совсем струхнула…

4 августа 1941 года: …Мать буквально больна из-за опасности, которой я себя подвергаю. И оттого хочет вон отсюда.

5 августа 1941 года: Я не ожидал от матери такого маразма. Она говорит, чтобы я “не обольщался школой…” У нее – панические настроения: “лучше умереть с голоду, чем под развалинами”. Она говорит, что будем работать в колхозе. Идиотство!

Цветаева уговаривала Мура, убеждала, что для него эвакуация – “последний шанс уехать из-под бомб”. Мур резонно замечал, что в эвакуации им есть нечего будет. Денег мало, а в колхозе работать – это не грядки в Песках на огороде Кочетковых пропалывать. Даже на пропитание этим она не заработает. Мур был прав. В колхозе неподалеку от Чистополя за сбор турнепса не платили, только кормили эвакуированных гороховым супом. 977Георгий был “совершенно не намерен” трудиться в колхозе или совхозе, гнуть спину на скучной и тяжелой работе. Муля, со своей стороны, убеждал Цветаеву, что если она так боится за сына, то можно поискать дачу под Москвой.