Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

В первый же день, проведенный на даче, когда природа и свежий воздух ему еще нравились, Мур замечает: “Но в этой замечательной обстановке из интересных людей, возвышающих красоту местности, – только один я”. 934

Уже через несколько дней Мур начал всеми силами уговаривать Цветаеву вернуться в Москву. Как можно скорее вернуться! Больше всего он опасался, что Кочетков привезет Цветаевой из Москвы работу – заказы на новые переводы, и Цветаева вместо того, чтобы поскорее вернуться в столицу, останется в компании “кастратов и сумасшедших идиотов”, как он называл хозяев дачи: “Нет, для деревни я не сделан. Чертовски хочется в Москву. Всё дело в людях, а люди здесь – идиоты”. 935

Мура не зря считали насмешливым, ироничным, несентиментальным, холодным. Дмитрий Сеземан и много лет спустя помнил о “критическом, даже злом взгляде” Георгия на мир и на людей. Одноклассники называли его Печориным. Хотя мне вспоминается не “Герой нашего времени”, а “Евгений Онегин”:

Недаром же Мур рисовал именно карикатуры. Его “последовательность и упорство в карикатуре” ставили в тупик столичных педагогов. Даже забросив занятия графикой и живописью, он интересовался этим жанром. Ходил на “прекрасную выставку карикатур” в зале Московского Союза художников на Кузнецком Мосту, сам рисовал карикатуры – и не только на европейских политиков. У него много жанровых сценок, портретов неизвестных людей (Мур редко давал названия рисункам). Они по-своему остроумны и оригинальны, но, по законам жанра, гротескны, подчеркивают уродство персонажей.

ИЗ ПИСЬМА САМУИЛА ГУРЕВИЧА АРИАДНЕ ЭФРОН, 22 ноября 1942 года: Сейчас повесил на стену несколько рисунков Мурзила. Коллекция дегенератов, некоторые в краске. 936

При взгляде на человека Мур прежде всего находил недостатки. И чаще недооценивал людей. Не прощал им слабости. Не искал у них особых достоинств: “…я не люблю людей, – признавался Мур. – 99 % людей мне представляются чудовищными существами, это какие-то наросты, раны. Они мне противны. Я всегда в них, в их мнениях, в их манере выражаться распознаю какой-нибудь недостаток или тик, которые мне представляются уродливыми и доминирующими в личности их обладателей”. 937

Он не жалел ни взрослых, ни сверстников, ни знакомых Цветаевой, ни своих знакомых, ни даже родственников. Сколько раз находил он приют у тети Лили – Елизаветы Яковлевны Эфрон. И в ноябре 1939-го – после бегства из Болшево. И в сентябре 1940-го, во время поисков квартиры. И осенью 1941-го, когда вернется из Чистополя, и позже, осенью 1943-го, когда вернется из Ташкента. Тетя Лиля “очень сердечный, настоящий человек. Но слишком властна и взбалмошна, да и не бог весть как умна” 938, – писал он Але. “Лиля и Вера (мои тетки) отличаются добротой и некоторой долью (так в тексте. – С.Б. ) глупости”, – записал он еще летом 1940-го.

Мур ценил знакомство с Анатолием Тарасенковым, но смотрел на литературоведа свысока: “…культурный, симпатичный, довольно умный (но не слишком)”.

“Вчера был поэт Крученых. Мне он не понравился – противный тип” 939, – мимоходом замечает Мур после знакомства с живой легендой русского футуризма.

Жена литературоведа Бориса Песиса, по словам Мура, “глуповатая и похожая на «Donald Duck» ”. 940Женой Бориса Ароновича была переводчица Надежда Михайловна Жаркова. Многие русские читатели знают бальзаковского “Полковника Шабера”, “Чуму” Альбера Камю, “Нану” Эмиля Золя, “Девяносто третий год” Виктора Гюго именно в ее переводах.

Муру нравится общество писателей, но и там он находит “тупоголового Гроссмана” 941. Это, очевидно, Леонид Петрович Гроссман, литературовед; как раз в 1940 году он защитит кандидатскую диссертацию, причем столь блестяще, что по итогам защиты ему присвоят степень не кандидата, а сразу доктора филологических наук. В послевоенные годы напишет для серии ЖЗЛ книги о Пушкине и Достоевском.

Несчастный поэт Владимир Пяст, друг Блока, осколок Серебряного века, вызвал у Мура омерзение: “…странный субъект болезненно-эпилептического вида с собачьими глазами и страдающий определенной одышкой и грузно-неповоротливым телом, равно как и узкой головой с высоко-желтовато-морщинистым лбом”. 942

Даже Борис Пастернак, которого Мур вслед за матерью превозносит, все-таки “человек чрезвычайно непрактичный”. Мур не преминул и на этом “солнце” найти пятно.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЙ ЭФРОНА, 6 октября 1940 года:

Хочется радости, веселья, умной и красивой молодежи – а подают неплохих, но скучноватых Вильмонтов и страшно глупую чету полуюных Тарасенковых!

Недаром Мур со временем полюбит Достоевского. Так и вспоминаются слова Фомы Фомича из “Села Степанчикова”: “Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея!” Но герой Достоевского намеренно паясничает, а Мур пишет: “Я жажду гармонии”. Однако вместо гармонии он видит только материал для карикатур. Советская молодежь, на взгляд Мура, груба, невежественна и с пренебрежением относится ко всему, что выходит за пределы круга ее интересов. Старшее поколение – ничуть не лучше: “Молодежь просто уродлива. А «умудренные годами» – большей частью крайне пресны, выжаты словно лимоны”. 943

Если даже человек первое время и нравился ему, Мур очень быстро в нем разочаровывался. Общаться с ним он больше не хотел. Так было с Левидовыми, Тарасенковыми, а позднее с Кочетковым и Ахматовой: “Мне никто не импонирует – всех видишь насквозь…” 944

Даже Митю Сеземана Мур называет человеком “исключительно недоброкачественным”, “страшным трусом”, “льстецом”. Трудно найти порок, который бы он не приписал своему единственному другу.

“Валя – девушка, у которой все данные, чтобы стать человеком” 945, – пишет Мур о своей первой любви. Остальных не жалеет.

Юра Сербинов, по словам Мура, – “юноша с совершенно извращенной психологией”, или, другими словами, “извращенный тип” и просто “дурак”. Правда, на некоторое время он “очеловечился”, но даже после этого мальчику-де не хватало “чувства меры, такта, вежливости и вкуса. Он очень безвкусен…” 946Некто Айзенберг, еще один одноклассник Мура, просто м<���удак> [149] В оригинале: “Ayzenberg qui est un couillon” . В издании дневников, подготовленном Еленой Коркиной и Вероникой Лосской, целомудренно оставлена только одна буква: “он – м… ” Сергей Сиротин, комментируя перевод Вероники Лосской, пишет: “Если переводить слово couillon как «мудак», это будет идеально. Couillon – это, очевидно, производное от слова couille , что означает буквально «мужское яичко» (в грубой форме)”. .

К Алеше Сеземану Георгий вообще испытывал непонятную, необъяснимую ненависть: “большой болтун, трепач”, “подлец”… Семью Клепининых-Сеземанов как только не обзывал! Словосочетание “отъявленные лгуны” было далеко не самым крепким из его выражений.