Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Деревянный двухэтажный домик с застекленной террасой, где можно было пить чай с русским вареньем, считался роскошью. Такими были переделкинские дачи богатых, преуспевающих писателей-орденоносцев и успешных драматургов, предмет черной зависти менее удачливых коллег. У большинства собственных дач не было. Их снимали. Заранее договаривались с теми же молочницами, чтобы поехать в одну из подмосковных деревень – в Кунцево, Бутово, Крылатское. Уже за станцией метро “Сокол” начинались дачные места: деревянные домики, “окруженные палисадниками и огородами, <���…> за серым штакетником, <���…> петушиное пение, мычание коров, блеяние коз…”. 919Снимали избу, комнату в избе, угол в избе. Семья Лидии Толстой (Либединской) летом 1941-го арендовала “избенку” в деревне Внуково. Алексей Крученых снимал шестиметровую комнатку в Кусково.

До войны на дачу добирались на грузовиках. Заказывали уже известный нам грузовой таксомотор. Хозяева, обнявшись со своими вещами, ехали прямо в открытом кузове полуторки. Такой вид транспорта считался вполне комфортабельным.

ИЗ ПОВЕСТИ АРКАДИЯ ГАЙДАРА “ТИМУР И ЕГО КОМАНДА”:

Грузовик мчался по широкой солнечной дороге. Поставив ноги на чемодан и опираясь на мягкий узел, Ольга сидела в плетеном кресле. На коленях у нее лежал рыжий котенок и теребил лапами букет васильков. <���…> Грузовик свернул в дачный поселок и остановился перед небольшой, укрытой плющом дачей. 920

А ведь примерно так же добиралась во Внуково и Лидия Толстая. Но романтически настроенный детский писатель позволял себе не обращать внимание на такие мелочи, как ямы, колдобины и грязь проселочных дорог. Зато мемуаристка их не забыла: “Грузовик свернул с шоссе на дорогу, горбатую, с ямами и лужами, который стояли в Подмосковье всё лето <���…>. Я сидела на вещах, крепко ухватившись за борт грузовика…” 921

Но вот дорога позади, впереди несколько недель загородной жизни: “Ольга открыла застекленную террасу. Отсюда был виден большой запущенный сад. В глубине сада торчал неуклюжий двухэтажный сарай <���…>. На стволах обклеванных воробьями вишен блестела горячая смола. Крепко пахло смородиной, ромашкой и полынью”. 922

Но дачный быт – быт неустроенный. Холодная вода – из колодца. Чтобы получить горячую воду, надо или растопить печку в избе или бане (не каждый горожанин на это способен), или воспользоваться привезенным из города примусом или керосинкой. Лидия Толстая привезла во Внуково пятидесятилитровую (!) бутыль с керосином – на всё лето. Немалая часть дня уходила на простое приготовление обеда, мытье посуды и тому подобные занятия, однообразные и скучные. Однако неизбалованные москвичи были рады и такому отдыху. Со временем обустраивались, привыкали и находили подмосковную жизнь и приятной, и уютной. Елена Ржевская и десятки лет спустя с ностальгией вспоминала “дачные подмосковные довоенные вечера. Дымки самоваров в садах, запах сгорающих сосновых шишек. Оранжевые абажуры, раскачивающиеся на открытых террасах…” 923Собирались небольшие компании, заводили патефон и ставили пластинку. Танцевали под американский фокстрот “Слишком много слёз”, под французское танго “Дождь идет” и, конечно, под шлягеры польского еврея Ежи Петерсбурского, как раз перед войной получившего советское гражданство. Его грустные танго “Утомленное солнце” и “О, донна Клара!” играли патефоны по всему Подмосковью. В такой жизни и в самом деле было свое очарование.

18 июня Мур, Цветаева, Лидия Толстая поехали в Кусково, на дачу к Алексею Крученых. Гуляли по чудесному парку, пили целебный кефир, катались на лодке, причем Мур был гребцом, что ему неожиданно понравилось. Обедали на свежем воздухе: “…уселись в палисаднике за шаткий деревянный столик, окруженный скамейкой” 924, ели борщ, мясо, свежий ржаной хлеб. Но Мур считал день потерянным. Во-первых, из-за этой поездки сорвалось свидание с Валей. Во-вторых, он дачную жизнь знал еще с Болшево, и она ему совершенно не нравилась. А еще меньше нравилось ехать куда-то с Цветаевой: “Перспектива ездить с мамой к ее знакомым на дачи – не из интереснейших: <���…> нет никакой молодежи, а только отдыхающие от трудов писатели” 925, – писал он 3 июня 1941 года Але.

Лидии Либединской тот день запомнился на всю жизнь. А вот Мур не мог вспомнить ничего хоть сколько-нибудь примечательного: “Вчера был на даче у знакомых – катались на лодке, пили чай и т. п. – в общем дача и только” 926. Мур не упоминает ни парк, ни дворец Шереметевых. А ведь они с Цветаевой заходили в этот дворец, осматривали музей. Но ни русская природа, ни русские усадьбы Муру не понравились. Для него их будто и не существовало.

В начале июля Мур поехал на дачу Кочетковых если не с энтузиазмом, то с интересом. А Цветаева преодолела свой страх перед загородной жизнью, что появился после арестов в Болшево. Новый страх – страх перед бомбежками – вытеснил старый. Бомбежки еще не начались, но ожидали их с первого же дня войны, когда была введена светомаскировка.

С началом войны лишних машин не стало – водителям грузовиков нашлась работа куда более важная и ответственная. Поэтому Цветаева с Муром и Кочетковы добирались до Песков электричкой. Приехали около шести вечера 12 июля. Поездка показалась Муру “кошмарным путешествием”. Видимо, из-за июльской жары и тяжелого багажа, который они взяли с собой: “…мы были нагружены вещами (сундуками и т. д.)”.

Пески в то время – это и деревня, и новый рабочий поселок, и поселок дачный, где жили в основном художники. А Кочетковы и Меркурьева жили не в этом дачном поселке, а в Старках, старинном погосте, который был частью села Черкизово. “У нас в Старках”, – писала Вера Меркурьева, хотя они с Кочетковыми просто снимали на лето дачу у крестьянки В.Корнеевой. Мур называл это место именно Песками – по названию железнодорожной станции. Старки – Черкизово известны своим псевдоготическим храмом Николая Чудотворца, проект которого приписывают Василию Баженову. Кроме него, в Черкизове тогда стояли церкви Успения Пресвятой Богородицы и Собора Пресвятой Богородицы.

По соседству с дачей Кочетковых находилась усадьба Шервинских. Она принадлежала профессору Василию Дмитриевичу Шервинскому, заслуженному деятелю науки. Советская власть в виде исключения оставила доктору усадьбу, когда-то принадлежавшую князьям Черкасским. Черкасские же построили в Черкизове Успенскую и Никольскую церкви.

Один из сыновей Василия Шервинского, Евгений, стал известным архитектором. Другой, Сергей Шервинский, был поэтом, переводчиком, другом и соавтором Кочеткова. Летом 1941-го жив еще и сам девяностолетний Василий Дмитриевич, основоположник российской эндокринологии, доктор, некогда лечивший Ивана Сергеевича Тургенева.