Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Если Митя звонил в квартиру Северцовых на Герцена летом 1940-го или позже на Покровский бульвар, они с Муром встречались снова у гостиницы “Москва”, или у метро “Охотный Ряд”, или у Музея изящных искусств на улице Кропоткина (Пречистенке), или на улице Горького около Центрального телеграфа – знаменитого здания с глобусом, обрамленным пшеничными колосьями (гербом Советского Союза), бастиона конструктивизма посреди торжествующего сталинского ампира. Затем отправлялись гулять. Переходили на четную сторону улицы Горького, где не так давно открылись кафе “Мороженое” и “Коктейль-холл”. Как ни странно, в “Коктейль-холл” они почти не ходили. А вот кафе-мороженое стало их любимым, почти культовым местом. Они ели мороженое не только в июле-августе, но и осенью, и даже в декабре, едва ли не при каждой встрече, а встречались они с Митей часто. Обычно – каждые выходные, а бывало – и через день: “В тот же день мы с Митькой опять жрали мороженое” 470; “Вчера виделся с Митькой. Ели очередное мороженое” 471; “В воскресенье с Митькой в кино не пошли, а пошли есть мороженое (всё там же – на ул. Горького)” 472.

Золотой век советского мороженого только начинался. Лакомство королей в XVIII веке, десерт аристократа и буржуа в XIX веке – в 1940-м это сладкое для всех, от уличного мальчишки до ведущего артиста МХАТа. Нарком пищевой промышленности Анастас Микоян [61] В 1940-м Наркомат пищевой промышленности возглавлял уже Василий Зотов, бывший заместитель Микояна, продолжавший его дело. А сам Анастас Иванович руководил Наркоматом внешней торговли. сделал мороженое, как и шампанское, дешевым и доступным. Фабрика Главхладпрома в Филях (крупнейшая, но далеко не единственная в этом тресте) выпускала мороженое тоннами. Производство было уже автоматизированным, руки человека не прикасались к продукту. В наше время ценят ручной труд, в те времена ценили машинный. Зато сырье – натуральное: молоко (в том числе сухое и сгущенное), сливки, яйца, сливочное масло, сахар… На улицах продавали пломбир, эскимо, сливочно-клубничное, ореховое, миндальное, мороженое с цукатами, мороженое с карамелью и даже с мятой 473. Мороженщик “вкладывал круглую вафлю в специальное металлическое приспособление, зачерпывал ложкой мороженое из металлического цилиндра, плавающего во льду, густо, горкой, намазывал его на вафлю и пришлепывал сверху еще одной такой же вафлей”. Лидия Либединская вспоминала, что на вафлях были выдавлены имена: “…и какая же это была радость, когда тебе вдруг доставалось твое имя!” 474

У обычного лоточника, торговавшего от “Холодильника № 2 имени десятилетия Октября”, можно было купить “питательное и исключительно приятное по вкусу фруктово-сливочное мороженое «сандвичи»”. Эти “сандвичи” были до войны хорошо известны, их производили и другие фабрики. На этих же лотках продавали и “ромовые бутылочки в шоколаде” – бутылочки из шоколада, наполненные ромом или ликерами разных видов. 475Вкусное мороженое – вовсе не привилегия столичных жителей. На рубеже тридцатых-сороковых это уже обычный десерт даже в небогатой российской провинции. Так, в августе 1941-го в далекой Елабуге Мур будет есть “замечательное медовое мороженое” 476.

И все-таки самое лучшее мороженое подавали в столичных кафе и ресторанах. У каждого был собственный рецепт. В “Метрополе” заказывали фирменный пломбир с шоколадным соусом и жареным миндалем. На улице Горького подавали мороженое с вином. О вкусе Мур написал кратко: “мммм!..” Кафе “Красный мак” на углу Столешникова и Петровки “славилось своим трехслойным высоким, как башня, и невероятно вкусным пломбиром”. 477В это кафе Мур впервые заглянет уже осенью, 15 октября 1940-го, и оценит его так: “plaisirs gastronomiques” 478 – “гастрономические удовольствия”.

“И как было прекрасно сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью”. 479Это написал не Мур, не Дмитрий Сеземан, а Юрий Нагибин, завсегдатай “Красного мака”. Нагибин вполне мог пересечься в кафе с Муром и Митей. Тем более что парижские мальчики проводили время примерно так же: разглядывали девушек и дамочек: “Мы с ним (с Митей. – С.Б .) глазели на московских женщин и оценивали их качества (чисто парижское занятие)” 480, – замечает Мур. Как видим, не только парижское.

Разумеется, советской Москве далеко до Парижа: “…вдоль всей пятикилометровой улицы было не больше дюжины кафе и ресторанов” 481, – рассказывал герой романа Дмитрия Сеземана о странных и непривычных для французского и американского читателя советских реалиях. В Париже первые этажи многих зданий полностью отданы под кафе, бистро, рестораны и магазины. И обедать в ресторане – дело обычное. Мур вспоминал эту парижскую жизнь, когда сочинял свои “Записки парижанина”: кафе “битком набиты посетителями: приближался час вечернего аперитива, после которого становится веселее и который должен «протолкнуть» предстоящий обед. Впрочем, после обеда люди опять шли в кафе – на этот раз аперитив должен был «помогать пищеварению». Некоторые уже начинали дуться в карты, другие довольствовались невинным домино, третьи поглядывали с вожделением на биллиард, предвкушая спортивно-виртуозные наслаждения”. 482

После отъезда сестры и бегства отца из Франции Мур отчасти был предоставлен сам себе. Очевидно, уже в тринадцать и уж совершенно точно в четырнадцать лет он стал ходить по ресторанам и кафе. Мальчик выглядел достаточно взрослым, а потому ему не отказывали не только в кофе с пирожными, но и в стаканчике перно – анисовой настойки, что заменила парижанам запрещенный абсент: “…я с наслаждением потягивал холодную зеленоватую жидкость с привкусом аниса, она ударяла в голову; это был хорошо маскированный, но тем не менее сильный алкоголь”. 483Мур прощался с Парижем, который не увидит больше никогда. А Марина Ивановна этому не препятствовала.

Летом 1940-го, когда у Мура появились карманные деньги, он, естественно, вернулся к старой привычке – ходить не только по магазинам, но и по ресторанам. Вернулся к парижскому образу жизни, насколько это было возможно в сталинской Москве.

Регулярно обедать в ресторане – для нормального москвича безумие. Зачем заказывать какой-нибудь шницель по-министерски или тратить деньги на крохотную чашечку кофе или рюмку коньяку, когда можно купить мясо на Смоленском рынке и нажарить домашних котлет. Неплохо также взять селедку, безграничная любовь к которой не проходила и не проходит, отварить картошки и приготовить простую, дешевую и вкуснейшую закуску. Обед в московском ресторане для простого человека – событие из ряда вон выходящее. Часть “красивой жизни”, или, говоря языком современной социологии, “престижного потребления”.