Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Так постепенно – при декларируемом равенстве, при демонстративной скромности Сталина и его соратников – в сталинском Советском Союзе сформировалось общество иерархическое, с неофициальным, но вполне очевидным делением на простых, небогатых и непривилегированных людей и новых господ. [97] Здесь речь только о свободных горожанах, преимущественно о москвичах. Реальное положение дел в СССР было еще дальше от общества равенства, если вспомнить о миллионах беспаспортных колхозников и бесправных зэках ГУЛАГа. На это не могли не обратить внимания иностранцы. Андре Жид с сожалением писал о том, что советское общество всё более “обуржуазивается”, а правительство это одобряет и поощряет. И отношения между людьми далеки от коммунистического братства: “Как может не коробить то презрение или, по крайней мере, равнодушие, которое проявляют находящиеся или чувствующие себя «при власти» люди по отношению к «подчиненным», чернорабочим, горничным, домработницам…”

Ромен Роллан не старался глубоко изучить советское общество, ограничился довольно поверхностными наблюдениями. Однако и ему неравенство бросилось в глаза, особенно когда его привезли из Москвы на подмосковную дачу Горького. Он заметил различие между одноэтажными избушками простых крестьян и “виллами”, где живут “руководители и их гости или же благосклонно принимаемые писатели”. Ромен Роллан обратил внимание на широкие мощеные дороги: “«Куда они ведут?» Отвечают: «К дачам»”. Вдоль дорог стоят милиционеры, они также скрыто наблюдают из леса <���…>. На горизонте вырисовывается стоящий в лесу красивый белоснежный санаторий. Спрашиваю, для кого он. Отвечают: «Для высокопоставленных членов правительства». Спрашиваю, что сделали с огромным укрепленным поместьем нефтяного короля Зубалова? Отвечают: «Там дачи и зона отдыха для того же высокого общества». По дороге встречаем машину Бориса Пильняка, у которого, как и у других писателей, тоже есть дача в окрестностях Москвы: многие писатели, как и Пильняк, теперь имеют машины. Но мы также встречаем по дороге мужиков и рабочих, которые бросают на нас мрачные взгляды, какая-то старая женщина показывает нам кулак”. 737738

Ари Штернфельд [98] Ари Абрамович Штернфельд работал в знаменитом Реактивном научно-исследовательском институте, где тогда трудились Королев, Глушко, Лангемак. Но во время Большого террора Лангемак был расстрелян, Королев и Глушко оказались в лагерях, а Штернфельд потерял работу. Со временем ему пришлось искать работу преподавателя в нестоличном вузе. В Свердловске его не приняли, пришлось работать в Серовском металлургическом техникуме (на севере Свердловской области). , инженер и ученый, теоретик космонавтики, много лет прожил в Польше, во Франции, Бельгии. Учился в Ягеллонском университете (Краков), в Институте электротехники и прикладной механики в Нанси, в докторантуре Сорбонны. Штернфельд, убежденный коммунист, переехал в Советский Союз и, прожив несколько лет в Москве, попытался поступить на работу в Уральский индустриальный институт (Свердловск). Показал свои документы. Начальник отдела кадров с ужасом посмотрел на дипломы иностранных вузов и… вызвал милицию.

Андре Жид поражался наивности советских школьников, которые всерьез спрашивали его: есть ли во Франции детские сады? А школы тоже есть? Очень удивлялись, узнав, будто во Франции, оказывается, есть даже метро и трамваи: “Для них за пределами СССР – мрак. За исключением нескольких прозревших, в капиталистическом мире все прозябают в потемках”. 739740

Конечно, далеко не все были столь наивны, тем более москвичи, которые хоть изредка, но видели иностранцев своими глазами. Тем не менее не только в сталинской Москве, но и во всем предвоенном Советском Союзе иностранец – фигура амбивалентная. Он или враг и шпион, или, напротив, представитель высшего общества, белая кость.

Если верить Анатолию Рыбакову [99] Анатолий Рыбаков после ареста и ссылки в 1933-м несколько лет не мог жить в Москве, но долго собирал материал о повседневной жизни москвичей. В частности, многое ему рассказывала сестра Раиса Наумовна Аронова. , в тридцатые годы появились девушки, мечтавшие выйти замуж за иностранца. Для Вики, профессорской дочки из “Детей Арбата”, иностранцы привлекательнее, чем даже советские летчики и авиаконструкторы. Лучше всего “родовитый англичанин, богатый француз, даже легкомысленный итальянец, то есть Париж, Рим… Годится швед – потомок спичечного короля, голландец – потомок нефтяного. Они только числятся шведами и голландцами, а живут в Лондоне и Париже. Стать женой Эрика – девчонки умрут от зависти, для них турецкий шашлычник – уже принц”.

Уехать с иностранцем за границу в то время очень трудно, приходилось довольствоваться ролью любовниц, содержанок. Такие девушки часто бывали в дорогих ресторанах, особенно в “Метрополе”. Татьяна Окуневская видела там “много красивых, разодетых русских женщин, и все они были с иностранцами, и со старыми, и с уродливыми, и с черными”. 741742По ее словам, эти русские дамы были у “иностранцев на содержании”. Уезжая, иностранцы передавали “своих дам” вновь приехавшим.

До настоящего низкопоклонства перед всем заграничным (как в СССР семидесятых – восьмидесятых) было еще далеко. Но все-таки иностранец отличался от советского человека и более дорогой одеждой, и яркими аксессуарами. Школьники в Болшево окружили Мура, который с удовольствием показывал им свою коллекцию заграничных самопишущих ручек. Лидия Либединская вспоминает детей австрийских и немецких антифашистов, которые появились в их школе. Они почти не говорили по-русски, получали “отлично” только по немецкому языку, зато одеты были куда наряднее советских детей, а кроме того, “у них были лакированные ранцы и прекрасные письменные принадлежности” 743. Так самой жизнью формировался стереотип об иностранцах, которые непременно богаты и живут в каком-то другом, особом мире. Стереотип этот просуществует несколько десятилетий. Только на рубеже XX–XXI веков разбогатевшие россияне наконец-то будут носить “Armani” и “Prada”, “Dolce & Gabbana” и “Hugo Boss” , сядут за руль “Audi”, “Lexus” и “Mercedes” . Лишь тогда рухнет этот, в сущности, глубоко антирусский стереотип.

А для московских модников тридцатых иностранец был образцом для подражания. Из-за границы непременно привозили или модную одежду, ткань на платье, или даже пряжу. Цветаева привезла из Франции несколько клубков шерстяной пряжи – белой, голубой, желтой. В августе 1941-го она попыталась в Чистополе эту пряжу продать. “Я никогда таких не видывала, – вспоминала Лидия Чуковская. – Словно не шерсть, а нежный склубившийся дым – клубки, пушистые, мягкие, так и просились в руки, их так и хотелось гладить, будто цыплят, котят” 744.