Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Те немногие русские писатели и артисты, что могли выезжать за границу, тратили доступную валюту в бутиках и универсальных магазинах. Илья Ильф, впервые приехав в Париж, купил жене жакет, юбку, четыре вуали, крокодиловую сумку, браслет, перья для шляпы, два пояса (кожаный и резиновый), коробку пудры и пудреницу в чехле, две коробочки румян и две коробочки черной краски для ресниц 745. Там же, в Париже, Евгений Петров купил жене шляпку (два часа выбирал), туфли и ткань на платье 746. 1 июля 1935-го на вечере, посвященном двадцатилетию Камерного театра, Ольга Книппер-Чехова произвела фурор своим парижским туалетом и меховым манто. Поездка за границу – бесценная возможность приобрести наряд, которому будут завидовать все. “Франки летят как пух… Хорошие вещи очень дороги” 747, – жаловалась Ольга Леонардовна во время парижских гастролей МХАТа в 1937-м. Но всё же она купила себе пальто за 1075 франков, “две шляпки, немного белья” 748. Московские актрисы раскупали роскошные, хотя и недолговечные платья из ламе – особого сорта парчи, которую выделывали тогда из натурального шелка, прошивая его металлическими нитями. Люди попроще, попав за границу, покупали одежду, которая служила им потом годами. Павлику из “Московской книги” Юрия Нагибина дядя привез “из-за границы изумительный пуловер, фисташкового цвета рубашку, в тон ей галстук и серые гетры. Грубошерстные мосторговские брюки, тщательно отутюженные, не портили ансамбля”. 749На фоне своих друзей, одетых в перешитые отцовские толстовки, Павлик выглядел великолепно.

Только что присоединенные к Советскому Союзу прибалтийские республики тоже играли роль своего рода заграницы. Там еще можно было купить вещи, которые считались роскошными даже в сталинской Москве, не говоря уж о русской провинции. Ирина Горошевская ездила в Литву к Василию Эмильевичу Сеземану и привезла оттуда ткань на костюм для Мити. Костюм сошьет литфондовский портной. Теперь у Мити будет чем похвастаться перед Муром. Георгий Эфрон был насмешлив и безжалостен даже к лучшему другу. Пока Митя одевался хуже, Мур подшучивал над ним. Но вот “замечательный костюм” готов, Митя надел его, и Георгий должен признать: “…очень шикарный, ему идет”. 750

30 апреля 1941-го Мур, выходя из метро, встретит Кирилла Хенкина. Они были знакомы еще в Париже. Хенкин – бывший боец интербригады и агент НКВД, завербовал его в свое время Сергей Яковлевич. Хенкин только что приехал из Европы, еще не зная об арестах Эфронов и Клепининых-Сеземанов. Георгий первым делом обратил внимание на его внешний вид: “Необычайно шикарно одет – шляпа, пальто, ботинки, да и всё остальное”. 751В августе они встретятся, и Мур снова отметит, как Хенкин одет. Уже в июле 1942-го Мур напишет Але: “Кирилл блестел костюмами (так в тексте. – С.Б. ) и ботинками и производил фурор на ул. Горького”. 752Но в 1940-м и первой половине 1941-го Мур вряд ли ему сильно уступал. Высокий и теперь уже не рыхлый, а стройный и красивый мальчик в “тщательно отутюженном костюме” с монпарнасским галстуком смотрелся настоящим иностранцем. “В моем пальто (бежевом) и в шикарных ботинках я настолько похож на иностранца, что все таращат глаза”. 753И если на него “таращили глаза” прохожие, то что говорить об одноклассниках и одноклассницах. Георгия и называли в школе “мусьё” (искаженное французское monsieur ). Валя, его будущая девушка, впервые увидев Мура, про себя назовет его Джонни. Она не знала, англичанин Мур или француз, но главное увидела сразу: иностранец, европеец.

Между тем Мура его иностранный облик не очень-то радовал, по крайней мере зимой 1940–1941-го.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 16 февраля 1941 года: …я наружно совсем не похож на русского человека – скорее англичанин, немец или поляк – <���…> я свободно говорю и пишу по-французски, и приехал сравнительно недавно из-за границы, и жил там долго, и никогда не был раньше в СССР. Меня в классе отнюдь не считают чужаком, но все-таки отмечают разницу между мной и другими.

Ему не нравилась эта разница, из месяца в месяц он пытался ее преодолеть.

Георгия Эфрона отличал от сверстников даже язык, что, впрочем, им скорее нравилось: “У него ведь была прекрасная речь, прекрасный язык. <���…> Она у него какая-то колоритная была, очень русская” 754, – вспоминали его одноклассницы еще по болшевской школе Ольга Вольф и Людмила Харитонова.

Те перемены, что произошли в русском языке за двадцать три года советской власти, Мур не мог усвоить до самого приезда в сталинскую Москву. В семье Цветаевой-Эфрона говорили по-старому, русская эмиграция не только не хотела, но и не могла, конечно, идти в ногу со временем. Даже новые красные вроде Сергея Эфрона и Николая Клепинина знали об этих переменах лишь из литературы и советского кинематографа. В СССР пришлось осваивать новую речь новых людей, равняться на уже приспособившуюся русскую интеллигенцию.

“Иностранец” Воланд говорит Степе Лиходееву о домработнице Груне: “Она жаловалась, что вы у нее отпуск зажилили”. Это производит впечатление почти такое же, как кот Бегемот с грибом на вилке. В речи иностранца это слово кажется невозможным. А в речи русских чеховских интеллигентов, которым удалось пережить революцию и остаться в живых? Да сколько угодно! В письмах Марии Павловны Чеховой оно встречается не раз: “Должно быть, родственники зажилили мою беличью шубейку” 755, – пишет она в январе 1940-го. “Увы, я кофе еще не получила. Зажилили, должно быть!” 756 – жалуется она Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой. Булгаков тем более знал и употреблял это слово, очевидно, не только в прозе. Его первая жена, Татьяна Лаппа, дочь дворянина и действительного статского советника, тоже вполне усвоила новую лексику: “Михаил, между прочим, таскал книги, – вспоминала она. – У Коморского спер несколько. Я говорю – зачем зажилил?” 757

Постепенно усваивает этот язык и Мур: “жизнь бьет по кумполу”, “я засыпаюсь”, “«Спартак» припух”. Как многие иностранцы, Мур полюбил русские пословицы и поговорки, которые подхватил явно уже в СССР: “И то хлеб” и проч.

Однако больше всего Мур перенимает не жаргонные словечки и не русские пословицы, а откровенные советизмы, иногда прямо пишет в стиле советского официоза.

Одно из первых понятий, которые должен был узнать Мур, – шестидневка. Первый год в СССР он провел по-новому, советскому времени. Шестидневка (а еще в начале тридцатых была и пятидневка) заменила традиционную неделю. И Мур легко и быстро приспособился к этому: “видимся раз в шестидневку”, “через две шестидневки переезжаем”, “эти минуты дают запас оптимизма на шестидневку”. Неделю вернули указом Верховного Совета от 26 июня 1940-го, и Мур перешел к привычному с детства счету времени – делению на понедельник, вторник, среду и т. д.: “Воскресенье меня заряжает оптимизмом и верой в счастье” 758. Мур продолжал активно заимствовать новые русско-советские слова и выражения. Временами он начинает писать просто советскими газетными штампами, которые мог почерпнуть не только в газетах, но и на школьных собраниях, в общении с учителями и школьниками. Мальчик радуется, что с одноклассниками у него “завелись подлинно товарищеские отношения”. Он огорчается, что отношения с Митькой “нельзя назвать советскими”, а вот советская школа Мура “занимает, и завлекает, и приближает к действительности, к тому реалистическому отношению к жизни, которого я добиваюсь, – пишет он. – Я принимаю участие в советской жизни, я – член общества, а не паразит”. 759И хотя “культурный уровень товарищей ниже моего, всё же я живо интересуюсь всеми явлениями, затрагивающими класс и школу, интересуюсь своими отметками и психологией товарищей”. 760Будто не дневник, а для школьной стенгазеты писал.