Нина Аносова - Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине [litres]

Когда дом был роскошно оформлен в стиле эпохи, с обилием шелковых драпировок, позолоты и хрустальных люстр, молодые хозяева устроили в нем большой прием. Легко представить, какое впечатление произвели эти анфилады залов, залитых светом, на людей, которые все еще пользовались керосиновыми лампами. Встречая гостей наверху величественной мраморной лестницы, мама чувствовала удовлетворение: она имела все, о чем мечтала в девичестве. Позже она расскажет нам, как была тогда легкомысленна и неразумна.

На одном из приемов в этом доме мама познакомилась с архитектором. Его звали Александр Легран, он был французом, родившимся в России. Ему было сорок восемь лет, маме – двадцать три года, моей сестре Ксении – два, а я только что родилась. Это событие изменило нашу судьбу. Мама говорила нам, что в тот вечер она словно пробудилась от сна. Вся окружающая роскошь, весь успех в миру предстали суетными и ничтожными. Впервые она увидела, что мой отец очень молод, с его неловкими манерами и застенчивостью.

В течение зимы 1904 мама поняла, что ее брак был ошибкой и глупостью. Она попросила отца дать ей развод. Она была лютеранкой – это не представляло для нее никакой трудности в религиозном плане. Позже она говорила нам, что сама не понимает, как ей хватило сил и храбрости бросить вызов общественному мнению в этой провинции, где традиционно развод считался предосудительным и позорным. В голове у нее была только одна мысль: заново начать свою жизнь с Леграном. Что касается моего отца, он отказался дать развод в надежде, что однажды мама переменит свое решение. Они оба поженились слишком молодыми, оба были ослеплены легкостью и блеском жизни, а теперь оказались на краю пропасти. В конце концов, не выдержав напряжения бесконечных споров, отец согласился на развод, при условии сохранения опеки над детьми.

Мой отец был замкнутым и довольно застенчивым человеком, а также очень мягким. Видя отчаяние мамы, он отдал ей детей. Мама отправилась вместе с нами в столицу, и бабушка Керн поехала с нами, потому что в то время было неприлично, чтобы молодая женщина жила одна.

В 1906 году мама снова вышла замуж за того, кого мы стали называть «папа». По ходу повествования, говоря о своем настоящем отце, я буду говорить «мой отец» или «мой отец Ефим». Папа по происхождению был французом. Его отец, Жосеф Легран, приехал в Петроград дирижировать оркестром Императорской оперы и, как многие из приехавших в Россию иностранцев, не захотел больше уезжать. Его дети родились в России. Папа унаследовал музыкальный талант своего отца, играл по памяти и сочинял на фортепиано и скрипке, однако никогда не занимался музыкой серьезно, так как предпочел посвятить себя архитектуре. В двадцать один год он окончательно выбрал российское гражданство.

Бабушка жила с нами, так же как ее сын Николай, еще студент. В доме всегда было многолюдно: родители, две мои сестры, бабушка Керн и молодой дядя Николай. Кроме того, тетя Женя, сестра мамы, жившая в своем имении в Самарской губернии близ Саратова, часто и надолго приезжала к нам со своей дочерью Алисой, моей ровесницей. И у нас был повар, две горничные и гувернантка для детей.

Первые детские воспоминания, возникающие в моей памяти, относятся к трехлетнему возрасту. Я помню большую коляску, в которой няня везет нас на прогулку, и мы с сестрой Ксенией сидим напротив друг друга. Я помню также нашу комнату, этажерку с аккуратно разложенными на ней игрушками и широкие подоконники двух окон, на которых я любила сидеть и смотреть на улицу. Мама рассказывала мне, что я часто оставалась там, напевая всегда одну и ту же детскую песенку, монотонную и немного грустную. Я рассматривала арабески ветвей, покрытых снегом, закутавшихся прохожих, сани, лошадей, дворников, которые скребли тротуары, убирая снег. Каждую минуту на улице происходило что-то новое.

Иногда снег опускался медленно, как вуаль, и почти удавалось проследить глазами за хлопьями, парившими в воздухе, иногда он падал наискось и был очень мелким. В некоторые дни он полностью покрывал все белым ковром, в другие – исчезал как по волшебству, едва коснувшись земли.

Я могу точно датировать свои воспоминания. Я вспоминаю о времени, когда главный вход в наш дом был заколочен, дверь заперли набитыми поперек досками: чтобы подняться домой, надо было пересечь двор и пройти по черной лестнице. Это было в 1906 году, и мы предприняли эти предосторожности во время беспорядков, последовавших за бунтом 1905 года. Тогда мне было чуть больше трех лет.

В мае мы всегда покидали Петроград и все лето проводили на даче на одном из курортов, расположенных вдоль железной дороги, соединяющей столицу с Хельсинки. Однажды летом, в возрасте четырех лет, я заболела менингитом. В то время это заболевание еще не лечили, оно почти всегда заканчивалось смертельным исходом. Однажды ночью думали, что я не доживу до утра, и бабушка оставалась у моей кровати. Когда я застонала, показывая на голову, бабушка взяла ее в свои руки, и это, казалось, меня успокоило. Всю ночь бабушка держала мою голову в своих руках. По-видимому, ближе к рассвету боль утихла, и я заснула. Я всегда думала, что это добрые и сильные руки бабушки спасли меня.

Менингит замедлил мой рост, я похудела, очень быстро уставала. Возможно, по этой причине я стала впечатлительной и сильнее других детей переживала свои и чужие горести.

Бабушка заботилась обо всем в доме, командовала слугами, вела счета и решала все наши маленькие проблемы. Мама не заботилась ни о чем. Все старались оградить ее от малейшего беспокойства. У нее всегда были наряды, которые шли ей необыкновенно, она всегда была красивой, свежей, хорошо причесанной, бодрой. Ни ее сестра Женя, ни ее брат Николай не обладали такой красотой. У нее были большие сине-голубые глаза. Все в ней было изящным и элегантным. Мы привыкли видеть, как люди на улице оборачивались, чтобы посмотреть на нее.

Мама просыпалась очень поздно, завтракала в постели, и нас подводили, чтобы она могла нас поцеловать. Она много времени тратила на туалет и выходила из своей комнаты только к полудню. Раз и навсегда было принято, что мама ничего не умеет делать: ни шить, ни заниматься домом и детьми – и что для нее совершенно невозможно было посвятить себя какому-либо занятию. От всех этих забот она была избавлена обожавшей ее семьей.

Такая красота, как у мамы, создает своего рода ореол поклонения, это осложняет и искажает отношения с людьми. Как удержаться и не возвеличиться в своих глазах, когда для вас все легко, все идет гладко только потому, что вы красивы и полны очарования?

В начале нашего пребывания в Петрограде мы называли второго мужа мамы «дядя Саша». Мама предложила ему, чтобы мы звали его «папа», но он хотел, чтобы это произошло естественно, когда мы почувствуем, что он для нас стал настоящим отцом. Он хотел заслужить, чтобы мы называли его папой.