Михаил Бондаренко - Ромул

Там небеса обретёшь, когда Нумиция волны,

Как Индигета, тебя к сонму богов вознесут.

Вот уж Победа летит над кормой кораблей утомлённых,

Слышат троянцы твои гордой богини привет.

Вот уж пожаром блестит пылающий лагерь рутулов:

Я предрекаю, о Турн, близкую гибель твою!

Лагерь Лаврента я зрю, предо мною Лавиния стены,

Долгую Альбу — оплот вижу Аскания я,

Или я, вижу тебя, о жрица, любезная Марсу,

Вижу, как бросила ты Весты святой алтари,

Тайный брак завершён, упали девичьи повязки,

Страстного бога доспех на побережье забыт.

Траву щипите, быки, пока можно, на всём семигорье,

Скоро на этих лугах мощный воздвигнется град…

(Перевод Л. Е. Остроумова)

II. 6. 19–22.

Что мне примеров искать у греков? Ты вождь преступлений,

Ромул, — вскормили тебя хищной волчицы сосцы.

Ты научил, как украсть безнаказанно чистых сабинок;

Из-за тебя в наши дни в Риме беспутен Амур.

III. 9. 49–51.

Или как римлян быки паслись на холме Палатинском,

Стены могу описать — гибелью Рем их скрепил, —

Или царей-близнецов, вскормленных грудью волчицы…

IV. 1. 1—56.

Странник, смотри: этот Рим, что раскинулся здесь перед нами,

Был до Энея холмом, густо поросшим травой.

На Палатине, где храм возвышается Феба Морского,

Прежде изгнанник Эвандр пас лишь коров да быков.

Не воздвигались тогда, как теперь, золочёные храмы:

Было не стыдно богам глиняным в хижинах жить.

С голых утёсов скалы гремел Тарпейский Юпитер,

И водопоем скоту Тибр-чужестранец служил.

Где на подъёме горы стоит дом Рема, когда-то

Общий для братьев очаг был и державою их.

Где заседает сенат в окаймлённых пурпуром тогах,

Там собирался старшин попросту, в шкурах, совет.

Сельский рожок созывал на сходку древних квиритов,

Сотня их всех на лугу и составляла сенат.

Не волновались ещё над изгибом театра завесы,

Не орошал в старину сцену душистый шафран.

Не было нужды искать никому богов иноземных,

Раз трепетала толпа перед святыней отцов,

Иль ежегодно справлять Палилии, сено сжигая,

Вместо чего в наши дни куцего режут коня.

Скромная Веста была венчанному ослику рада,

Скудные жертвы везли, тощих впрягая коров,

Кровью жирной свиньи перекрёстки тропинок святили,

Печень овцы под свирель в жертву пастух приносил.

В шкуре козлиной хлестал всех плетью ремённою пахарь:

Священнодействует так Фабий Луперк и теперь.

Грубый боец не блистал, врагов устрашая, доспехом:

Все обожжённым дубьём попросту бились тогда.

В шапке волчьей Лукмон впервые лагерь устроил,

Татию больше хлопот было тогда средь овец.

Титии следом пошли, Солонийские Луцеры, Рамны,

Белых коней четверню Ромул отсюда погнал.

Город был мал и вдали подгородные были Бовиллы,

В Габиях, жалких теперь, густо толпился народ,

Имя по белой свинье получившая, высилась Альба,

Даже и путь до Фиден долгим казался тогда.

Римляне имя своё получили от города Рима,

Но не стыдятся они крови волчицы своей.

Счастье, что ты привела сюда своих, Троя, Пенатов:

Видно, дарданский корабль вещая птица вела!

Было приметой благой уже то, что его не разрушил

Конь из еловых досок, чрево раскрывший своё

В час, как на шее повис у сына дрожащий родитель

И остерёгся огонь плечи сыновние жечь.

Деция дух возник, вознеслись и Брута секиры,

Меч Венера сама Цезарю здесь подала,

В гордой победе неся воскресающей Трои доспехи:

Древле богов твоих, Юл, к счастью земля приняла,

Если треножник вещал смятенной авернской сивиллы,

Что авентинский Рем жертвой искупит поля,

Если гласили слова пергамской пророчицы внятно,

Позднюю правду неся древней Приама главе:

«Бросьте, данайцы, коня! Не к добру вам победа: Юпитер

Вновь Илион воскресит, пеплу оружие даст».

Марса волчица, о ты, кормилица лучшая Рима,

Дивные стены взросли от твоего молока!

IV 2. 49–52.

Ты же, о Рим, ты и сам присудил моим тускам награду:

Целая улица здесь Тусской зовётся поднесь

С давней поры, как пришёл Ликомед с дружиной союзной,

Лютого Татия строй, войско сабинов разбил.

IV. 4.

Буду тарпейскую сень и могилу Тарпеи презренной

Петь и захваченный в плен древний Юпитера храм.

В роще тенистой была плющом сокрыта пещера,

Там, где плеск родников с шумом сливался дубрав, —

Тихий Сильвана приют, куда овец зазывала

Часто в полуденный зной ласковым звоном свирель.

Татий источники те обнёс частоколом кленовым

И, наваливши земли, лагерь надёжный возвёл.

Чем в эту пору был Рим, когда рядом Юпитера скалы

Звуком протяжным своей дудки курет оглашал?

Там, где диктуют теперь областям покорённым законы,

Римскую площадь копьём воин сабинский стерёг.

Горы служили стеной; где теперь сенат и комиций,

Там из источника пил некогда конь боевой.

Воду богине брала отсюда Тарпея; но деве

Голову обременял глиняный тяжко кувшин.

Разве довольно одной было смерти для девы преступной,

Что захотела твои, Веста, огни осквернить?

Татий пред ней гарцевал на поле песчаном, красуясь

Пёстрым оружьем, припав к холке буланой коня.

Так поразил её вид и царя и царских доспехов,

Что опустила она руки и выпал кувшин.

Часто винила она напрасно Луну за предвестья

И говорила: «Иду волосы в речке омыть»;

Часто носила благим серебристым лилии нимфам,

Чтоб не пронзили лицо Татия римским копьём,

И возвращалась в туман Капитолия с дымом вечерним,

Руки себе изодрав на ежевичных шипах,

И на Тарпейской скале о ранах своих сокрушалась,

Ранах, которых простить близкий Юпитер не мог.

«Лагеря дальний огонь, и Татия в поле палатки,

И покоривший мне взор чудный сабинский доспех, —

О, если б пленницей мне остаться у ваших пенатов,

Пленницей, но моего Татия видеть лицо!

Римские горы, и Рим на их вершинах, и Веста,

Та, что позором моим будешь покрыта, — прости!

В лагерь пусть мчит мою страсть тот конь, которому Татий

Собственноручно всегда гриву направо кладёт.

Диво ль, что Скилла волос отца своего не щадила

И превратились в собак белые чресла её?

Диво ль, что предан был брат с головою рогатого зверя

В день, когда долгая нить путь указала во тьме?

Что за великий позор Авзонийским я девам готовлю,

Грешная дева, чей долг — девственный пламень блюсти!

Если кого поразит, что угасли огни пред Палладой,

Пусть он простит: алтари залили слёзы мои.

Завтра, как слухи идут, весь город охватит сраженье;

Ты ж опасайся всегда терний росистых горы.