Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Я могу представить, что по возвращении в своё родное Заполярье Венедикт Ерофеев понял, что у него не будет того будущего, которого он себе желал бы. В сопоставлении с природой его родного края Москва с её суетливой жизнью ощущалась как что-то искусственное и нелепое. И в то же время она была насыщена энергией, в ней творилась история. У него же на родине люди проживали отпущенные им годы большей частью по инерции. Так жили в маленьких городках и посёлках многие.

Я думаю, что именно тогда в 1957 году на зимних каникулах в Кировске Венедикт Ерофеев осознал, что в стране неограниченных человеческих и природных возможностей создаётся неправедная и постыдная жизнь. Что только один культ личности Сталина не объясняет бессмысленных массовых репрессий. Он уже твёрдо знал, что причина происшедшей с советским народом трагедии более глубокая и не случайная. Она исторически, социально и психологически обусловлена, и сводить её к преступной воле одного человека просто глупо.

Венедикт Ерофеев понял, что его “Альма-матер” не та любящая своё дитя мать-кормилица, которая отогреет его душу теплом любви, а разум наполнит знаниями, содействующими умножению в обществе всяческих богатств и добродетелей. Он, вернувшись в Москву, осознал, что в его случае эта мать-кормилица благосклонна лишь к тем людям, которые получают знания ради самих знаний или же руководствуются желанием занять “тёплое местечко” в том обществе, в котором выживают люди, не зная куда оно движется.

Для того чтобы разобраться во всех историко-социальных парадоксах, ему необходимо было пройтись по родной стране с котомкой за плечами, как поступали в старые времена калики перехожие или обычные богомольцы. Но то, что было возможно при царе-батюшке и даже вызывало у людей уважение, называлось при развитом социализме злостным тунеядством и попадало под соответствующие статьи Уголовного кодекса. И никто тебя не смог бы защитить, никто не смог бы спрятать подальше от бдительного ока компетентных органов. Будь ты хоть трижды Максимом Горьким, всё равно не спасся бы! Приходилось думать своей головой и самому устраиваться в такой жизни.

Недаром в “Вальпургиевой ночи, или Шагах Командора” главный персонаж говорит: “Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится — так это запрет на скитальчество. И... неуважение к Слову. А во всём остальном...”» 5.

Вот эти соображения, как я думаю, отчасти предопределили уход Венедикта Ерофеева из самого престижного вуза страны. К тому же в его жизни произошло ещё одно событие, которое повлияло на его решение. О нём я расскажу через несколько страниц.

Дорога, которую он для себя выберет, будет каменистой и с рытвинами, но для него останется маняще-привлекательной. Как он в душе предполагал, конец его писательской одиссеи окажется счастливым.

Известно: победителей не судят, зато пророков побивают камнями. Но разве поэма «Москва — Петушки», а также трагедия «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» относятся к пророческим произведениям? Нет, конечно же! Они принадлежат по содержанию к произведениям, предупреждающим о грядущей катастрофе, которую тогда ещё возможно было предотвратить. В советском кинематографе, например, к ним относится документально-публицистический фильм Станислава Говорухина «Так жить нельзя», вышедший на экраны в 1990 году. Есть, впрочем, одно различие. У Венедикта Ерофеева его поэма и трагедия не публицистические произведения, а религиозно-философские. По своему пафосу поэма «Москва — Петушки» ближе «Философическим письмам» Петра Яковлевича Чаадаева.

В поэме «Москва — Петушки» содержится великое множество здравых и полезных советов. Вот один из них: «Надо чтить, повторяю, потёмки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна — всё равно: смотри и чти, смотри и не плюй» 6.

Существует ещё другое объяснение — что к уходу Венедикта Ерофеева из университета привёл его конфликт с факультетской военной кафедрой.

В одном из своих интервью Венедикт Васильевич рассказал свою версию этого события: «А первое, что я услышал, когда вошёл в этот храм науки имени Ломоносова, было: делай раз, делай два, напра... нале... и так далее. <...> Майор, который вёл наши военные занятия, сказал однажды: “Ерофеев! Почему вы так стоите? Неужели нельзя стоять стройно, парам-пам-пам! Главное в человеке, — и он прохаживается перед строем наших филфаковцев, — главное в человеке выправка!” Ну, я ему и сказал, это, мол, вовсе не ваша фраза, это точная цитата из Геринга, конец которого, между прочим, известен...» Реакцию майора на эту реплику Венедикт Ерофеев описал художественно убедительно: «Товарищ майор ничего не ответил, но дал мне глазом понять, что мне недолго быть в МГУ имени Ломоносова. Но ничего не возразил — что на это возразишь» 7.

Вот здесь я усомнюсь в правдивости предложенной Венедиктом Ерофеевым причины его отчисления из МГУ. Обращусь опять к воспоминаниям Юрия Романеева: «На первом курсе вёл нас полковник (подполковник) Клещинов, человек добрый, не лишённый чувства юмора. Топографией и баллистикой он даже увлёк нас» 8.

Я думаю, что прообразом персонажа устного рассказа Венедикта Ерофеева мог стать другой полковник, по фамилии Левицкий, под жёсткое руководство которого студенты попали на втором курсе.

Владимир Муравьёв опровергает эту версию об отчислении своего друга из МГУ: «Что касается вылета Ерофеева из университета, то здесь мне приходится разрушить легенду о гонениях — его вышибли за постоянный отказ сдавать что-нибудь, посещать что-нибудь и так далее. Веничка самым насмешливым образом говорил, что, мол, его исключили. Время от времени ему импонировала роль страдальца. Его никто не исключал, с ним бились, бог знает как, хотели его оставить...» 9

Вспоминает Пранас Яцкявичус (Моркус): «Новый, 1957 год встречали на Стромынке, но за пару минут до курантов Спасской башни Ерофеев встал и заявил, что лучше зайдёт в уборную. Взял бутылочку и ушёл» 10.

Невмоготу ему было слушать бой курантов и гимн Союза Советских Социалистических Республик. Вспоминались ранние побудки в детском доме, когда его, совсем невыспавшегося, грубо вытряхивал из сна гимн, громыхавший из включённой на полную мощность радиотарелки.

И ещё из тех же воспоминаний: «Летом 56-го, когда студенты разъехались и Черёмушки опустели, Ерофеев оставался один на всю комнату. Откуда-то притащил ультрамаринового цвета заводимый вручную проигрыватель. Имелась у него одна-единственная пластинка, и он без конца её ставил. Это было “Болеро” Равеля, нескончаемое кружение по спирали. Много лет спустя, в 80-м, в альманахе “Часть речи”, вышедшем в Нью-Йорке, я нашёл эссе Петра Вайля и Александра Гениса “Литературные мечтания. Очерк русской прозы с картинками”. В “Петушках” они усмотрели движение по кругу с возвращением на то же место или почти то же. Вот так отозвалось то летнее “Болеро”»".