Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

[Аня]. Как это так? Нну-у... вот сейчас, например, думаю, скоро ли пять часов, хочу вот себе платье купить, на танцы сегодня пойти.

[Ерофеев]. И всё?

[Аня]. Нет, почему... а вообще-то, для какого чёрта это тебе надо знать? Что это ты экзаменуешь меня, как английский шпион?»

[Ерофеев]. О боже мой! Если бы я был английским шпионом, милая, меня бы совсем не интересовал образ мыслей рядовой пролетарской девки.

[Аня]. Так, а для чего же тебе это всё надо?

[Ерофеев]. Ттак просто... противно мне что-то смотреть на вас, господа пролетарии... Пошло вы все живёте...

[Аня]. Э-э-эх... “противно ему смотреть”, да ты бы сначала на себя посмотрел, как ты живёшь, ты же как первобытный человек живёшь — одеваешься чёрт знает как, на танцах никогда не бываешь, в кино не ходишь... я бы давно подохла с тоски.

[Ерофеев]. Да, я тебе слишком сочувствую... Остаться тебе одной — значит действительно “подыхать с тоски”. По крайней мере, известно, что человек мало-мальски умный, оставшись вне общества, бывает всё-таки наедине со своими мыслями. Вам же, госпожа пролетарка, поневоле приходится тяготиться полным одиночеством.

[Аня]. Я ничего не понимаю, что ты за чепуху порешь...» 4

Государство, презирающее внутреннюю, духовную жизнь человека, её суверенность, создаёт на земле ад. По убеждению Венедикта Ерофеева, оно плодит людские массы, которым не страшен ни чёрт, ни Бог. Скотское существование не приводит людей к земному раю, если даже обещанные «златые горы и реки, полные вина» становятся для них явью.

В этой ситуации начинает действовать закон безразличия, приводящий людей к духовной изоляции друг от друга и возобладанию в них низменных инстинктов. От этого закона некуда деться, кроме как уйти в монастырь или приспособиться к существующим жизненным обстоятельствам. Ту сложившуюся ситуацию воплощает русская пословица: из полымя да в омут. Никаким попыткам советской пропаганды было не по силам этот объективный закон нейтрализовать или перенаправить на что-то другое, менее опасное. Оставался единственный выход — основательно изменить всю систему ценностных приоритетов. Произвести переоценку, что для тебя в жизни является важным и престижным, ради чего ты готов прыгнуть выше головы. Вот такую первую и почти бесплодную попытку предпринял Ерофеев в беседе с Аней Бабенко, пытаясь объяснить ей, что её мечты о той жизни, которая ей представляется в радость, — беспочвенны.

Продолжу с некоторыми купюрами беседу Ерофеева и Ани Бабенко «за жизнь»:

«[Ерофеев]. ...А разве вы имеете что-нибудь против Советской власти? Вы ведь только сейчас осуждали мою антисоветскость, и потому вы совершенно лояльны. Ттта-ак. Но, может быть, вы только внешне боитесь высказываться против Советской власти, а внутренне вы готовы её низвергнуть — в таком случае вы, товарищ Бабенко, выражаете идеологию буржуазного класса, ибо, как явствует из статьи Владимира Ильича Ленина “Партийная организация и партийная литература”, — “тот, кто идёт не с нами, тот против нас”! Вы доверяете Ленину, товарищ Бабенко?

[Аня]. Слишком.

<...>

[Ерофеев]. ...Далее — вы, вероятно, полагаете, что государство внемлет вашим стенаниям и осыплет вас благодеяниями за ваш непосильный труд... Следует помнить — руководство нашего треста обращалось с петицией к строительному министерству — однако министерство отказалось повысить расценки! Вам остаётся только одно — вдохновляться тем, что ваши потомки будут полностью удовлетворять свои потребности. Они возблагодарят вас, товарищ Бабенко!

[Аня]. А мне — срать на потомство.

[Ерофеев]. Гм... Наконец-то слышу “глас пролетариата”! Чюдненько!.. Чюдненько!.. Так — чоррт побери!! — Аничка, — неужели же блекнуть вашим дивным формам?! Плюньте на... Плюньте на слёзы и христианское смирение! К вашим услугам — Белорусский вокзал! Взбунтуйтесь против человеческой морали! Ведь убивают же, грабят, валяются в канавах люди! И умные люди! Ведь и у вас нет другого выхода! Ложитесь в прохладу вокзального сквера, обнажайте свои пышные перси, зазывайте клиентов, ччоррт побери!

[Аня]. Перестань... Венька!

[Ерофеев]. О, кто бы ты ни был, прохожий, пади на грудь мою! Отумань разум мой! Исцелуй меня всю! “О, сжимай меня в страстных объятьях”! (Ведь не жрать же мне соевые бобы, в конце концов!) Раствори меня в себе, о прохожий! Я утопаю в... целуй меня. Ещё! Ещё! Один рубль! Два рубля! Три. Пачка маргарина! Полкило колбасы! Ах!

[Аня]. Ха-ха-ха-ха! Нет, Венька, ты просто гений! Только я не понимаю, почему тебе всё — смешно!

[Ерофеев]. То есть как это — смешно? В материальной необеспеченности я просто не вижу никакой трагедии... Ну, если для тебя это трагедия, так...

[Аня]. Не понимаю, что ты за человек!» 5

Речи Ерофеева (персонажа повести) не встряхивают людей, погруженных во тьму, а окончательно их обескураживают и даже озлобляют. Разговор Ерофеева с Аней Бабенко для неё бесполезный. Ибо она никак не возьмёт в толк, о чём он вообще с ней говорит. Да и сам ироничный учитель, осознавая себя в общении с этой женщиной психопатом, понимает, что попусту тратит на неё своё время.

Венедикт Ерофеев, оказавшись на улице после отчисления из Орехово-Зуевского пединститута, устроился сторожем в медвытрезвитель Орехово-Зуевского УВД. Занял, так сказать, межеумочную позицию между народом и властью. Денег ему едва хватало, чтобы прокормиться. Жил он, как отмечает Валерий Берлин, на частной квартире. Не у той ли старушки наш отщепенец нашёл временный приют, где собирались его друзья и поклонницы? Иногда он по вечерам навещал Юлию Рунову. Она подрабатывала в библиотеке ОЗПИ. Вахтёрша, как выяснил Валерий Берлин, улыбаясь при виде Венедикта Ерофеева, говорила: «Руновато ты пришёл, Юля ещё не закрылась» 6. Наконец, Венедикт Ерофеев устроился на работу более или менее постоянную. Он был принят грузчиком в Строительное управление № 867 Дорожно-строительного треста № 94, находящегося во Владимире, — строилась дорожная трасса. Приказ Министерства транспортного строительства СССР о его зачислении под номером 47 был подписан 26 апреля 1961 года. На этом месте он проработал до 23 августа того же года.

С 1 по 10 июня того же года он сдавал экзамены на заочное отделение филологического факультета Владимирского государственного педагогического института им. П. И. Лебедева-Полянского. Первый экзамен был письменным. Для сочинения обычно предлагалось две темы. Венедикт Ерофеев выбрал тему «Личное и общественное в октябрьской поэме Маяковского “Хорошо!”». Это сочинение опубликовано. Прочитав его, можно опрометчиво подумать, что написавший его абитуриент выбрал первую из трёх жизненных позиций, обозначенных Владимиром Муравьёвым, — «целиком вписаться в социалистический образ жизни». Большая часть текста сочинения перенасыщена идеологическими штампами. Однако Венедикт Ерофеев был бы не самим собой, если остановился бы только на коммунистической риторике. Он закончил свой экзаменационный опус таким перебором заезженных фраз и банальных мыслей, что любой читатель, в голове которого было больше одной извилины, непременно почувствовал бы в написанном тексте саркастический дух и ёрническую интонацию. Особенно когда взгляд Маяковского на «личное» и «общественное» противопоставлен в сочинении Венедикта Ерофеева взглядам Пушкина и Некрасова: «Следует отметить, что Маяковский, поэт советской эпохи, вносит новое в поэтическое понимание личного и общественного. Для Некрасова и Пушкина, например, единство их интересов с интересами народа необходимо предполагало ненависть к существующему режиму и к ложной “официальной идеологии”. Маяковский, напротив, уже не отделяет “общественное” от “государственного”, “государственное” от “личного”. Интересы и воля его народа находят лучшее выражение в политике его власти, его партии, той партии, которая “направляла, строила в ряды” движение народных масс и чьё мудрое руководство революцией на всех её фронтах даёт поэту право быть уверенным в могуществе того отечества, “которое будет”. Этого-то органического слияния личного и общественного не могут постичь многие апологеты буржуазного искусства, толкующие о “безликости” и “фальши” нашей поэзии, о духовном “нивелировании”, о “подавлении творческой инициативы”. Поэма Маяковского “Хорошо!” — лучшее опровержение этих злостных и истасканных измышлений» 7.