Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Некоторые статьи Константина Аксакова — это обвинительный акт, направленный против деятельности Петра I и его преемников. Для него этот царь, который России дал тело (душу, как считалось, в неё вложила Екатерина II), взошёл на престол незаконно, в результате «военного переворота», с помощью стрельцов, а не был избран. Полезность его новшеств для Константина Аксакова сомнительна. В результате — к старым болезням прибавились новые. Писатель не может простить царю пролитой крови. Для него жестокость, даже освещённая высшими государственными целями, — путь в тупик. Подобные мысли приводили, могу представить, цензоров в ужас, о чём можно судить по сохранившимся документам. Можно увидеть на оттиске одной из статей Константина Аксакова, как цензор двумя параллельными чертами и горизонтальной подстрочной отметил предложение: «подвиг Петра совершался во лжи». Этот документ находится в Центральном государственном историческом архиве (Ф. 31.0. 1. Д. 281). Желающие могут убедиться.

На отсутствие благоговения перед личностью Петра I ещё можно было посмотреть сквозь пальцы. Но использование моральных критериев при оценке самодержавной власти, да ещё власти царя, которого Николай I считал идеалом государственного мужа, несомненно, воспринималось как опасное вольнодумство, как чуть ли не бунтарская идея.

Славянофилы видели в Церкви хранительницу народной жизни. В Церкви, сохранившей духовные ценности Киевско-Новгородской Руси.

Спрашивается: на что реально, сотрясая своими заявлениями воздух, могли рассчитывать славянофилы при существующем в России крепостном праве и полицейском характере самодержавной власти? Другое дело западничество. Ведь они всё-таки надеялись, что дух западной культуры укрепит их творческие силы в противоборстве с российским невежеством. Западники верили, как отмечает Сергей Платонов, «в единство человеческой цивилизации и полагали, что Россия стала цивилизованным государством лишь со времён Петра Великого, благодаря именно реформам Петра» 5. Западники иронизировали над прекраснодушием славянофилов. «Самобытность», о которой те трубили на всех углах, представлялась им обыкновенной дикостью.

Венедикт Ерофеев ценил творчество тех и других. Вместе с тем благоволил больше Александру Герцену, особенно его величайшему автобиографическому сочинению «Былое и думы». Да и Пётр Чаадаев был, как умный и честный человек, ему близок и дорог. Он даже за него, как, надеюсь, помнит читатель, заступился перед литературоведом Дмитрием Урновым. Без XIX века не было бы русского писателя Венедикта Васильевича Ерофеева. Не оформился бы он умственно. Серебряный век оформил его разве что внешне (от него досталась Венедикту Васильевичу манера созерцать, возлежа на диване и подперев голову локтем), и ещё в виде бонуса от полузабытого литературного прошлого этот же век внёс шокирующий словесный кураж в манеру его письма.

Славянофилы и западники «сходились друг с другом в критике современных им русских порядков» 6. У самодержавного правительства был свой взгляд на русский народ и основы его жизни. Он был закреплён в формуле Сергея Семёновича Уварова [373], венчающей его теорию официальной народности: «Православие, самодержавие, народность». Уваров был при Николае I вроде Михаила Андреевича Суслова при Брежневе.

Символ Константина Аксакова — не православие и самодержавие, а православие и народность. Сам ход его рассуждений далёк от острого национализма, который всегда оборачивается ненавистью к людям других национальностей.

Иван Киреевский и Константин Аксаков в известном отношении представляли собой распространённый тип русских либералов, которые протестовали против зависимости личности от самодержавия, но решительно отказывались от каких-либо насильственных действий. Либералы, как отмечал Юрий Тынянов в романе «Смерть Вазир-Мухтара», «умеренность сделали своей религией и проповедовали её с бешенством» 7.

Взаимоотношения славянофилов с западниками были не так просты, как это кажется на первый взгляд. Так, позиция Еерцена относительно славянофилов с течением времени менялась. Герцен признавал, что «московский панславизм» первым открыл силы, дремлющие в груди русского мужика в тот момент, когда он сделал поворот к идеям русского социализма, истоки которого он обнаружил у славянофилов 8. Эти тенденции к переоценке своих оппонентов возникли у Герцена в 1853 году, а в 1859 году в статье «Русские немцы и немецкие русские» его симпатии к славянофилам обозначились в полную силу. Его признания весьма красноречивы: «Мы не понимали... что у них, как у староверов, под археологическими обрядами бился живой зародыш, что они, по-видимому, защищая взор, в сущности отстаивали в уродливо церковной форме веру в народную жизнь». Или: «Чем больше западная партия удалялась от реальной почвы и переносила шатры свои в абстрактную науку, тем твёрже становились славяне на практический грунт. Вопрос об общинном земледелии, по счастью, вывел их из церкви и летописей — на пашню» 9.

В рассуждениях об умственных движениях того времени нельзя забывать об одной особенности российской жизни при Николае I: «Каждый должен был, если хотел хоть какой-нибудь защиты закона и властей, числиться на известной службе, состоять при известном департаменте. Интеллигентных профессий не существовало» 10.

Но самые смелые, самые отчаянные пытались уйти со службы. В этом случае они попадали под негласный надзор полиции [374].

После публикации в первом (и последнем) номере журнала «Европеец» в январе 1832 года, в котором была опубликована статья Ивана Киреевского «Девятнадцатый век» — первый манифест ранних славянофилов, молодой литератор немедленно обратил на себя внимание Николая I, который начертал следующую резолюцию: «Его Величество изволит найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом просвещение он понимает свободу, что действительность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция» 11.

Может быть, когда-нибудь дождёмся бумаг из архивов Пятого управления КГБ о реакции его чиновников на поэму Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» и на то, что объединяло и разделяло его окружение. Хотя и без этих доносов многое к сегодняшнему дню прояснилось.

Вернусь к николаевскому времени. Нет необходимости говорить, что подавляющее большинство людей, обративших на себя внимание полиции, относилось к цвету русского общества того времени. Их настоящая духовная деятельность вовсе не заинтересовала полицию, собиравшую на них сведения. Или полиция мало смыслила в этих вопросах, либо высшее начальство не ставило перед ней такой задачи. Арест лиц, принадлежавших к славянофильскому кружку, не состоялся. Единомыслия среди славянофилов не было. Но что-то их объединяло. Теперь известно, что их заинтересовала немецкая философия, а точнее, их интерес к Георгу Вильгельму Фридриху Гегелю [375]и Фридриху Вильгельму Йозефу Шеллингу [376].