Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Сопоставляя то не столь уж отдалённое, время и последние три десятилетия существования СССР, понимаешь, что в отношениях власти и творческой интеллигенции мало что изменилось. Как во времена правления Николая I, так и во времена Леонида Брежнева и Юрия Андропова среди охранителей режима существовали умные и образованные люди. Кто именно из них берёг Венедикта Ерофеева, точно не скажу, но некоторые свои предположения вскоре изложу на страницах этой книги.

Что касается времени царствования Николая I, вспомню цензора Александра Васильевича Никитенко [377], профессора Санкт-Петербургского университета, действительного члена Академии наук. Это был мыслящий и талантливый человек, сын крепостного, к концу своей жизни достигший в Российской империи «больших чинов». Его судьба во многом типична для людей с развитым общественным самосознанием, кто не был вычеркнут из жизни общества после разгрома Восстания декабристов.

Александр Никитенко, как и Венедикт Ерофеев, многие годы вёл дневник, и по этому документу можно судить о его культурных, идеологических и политических пристрастиях, об эволюции его мировоззрения. Дневник представляет собой трагическую исповедь человека, который сумел остаться на поверхности жизни, приняв твёрдый порядок николаевской России. Он справедливо полагал, что в России, для того чтобы рассчитывать на что-нибудь лучшее и справедливое, необходимо занять высокое общественное положение. Вся его деятельность цензора сводилась к тому, чтобы пропустить в печать что возможно. Александр Васильевич исходил в своей цензорской деятельности из третьего закона классической механики, сформулированного Исааком Ньютоном: «Сила действия равна силе противодействия». А также из того самоочевидного факта, что «литературе необходимо дать более простора», что «если этого не делать, то пойдёт в ход писаная литература, следить за которою нет никакой возможности» 12. Никитенко полагал, что «знакомить людей со всеми мерзостями, прежде чем дать им орудие бороться с ними, — значит решительно делать их безоружными и покровительствовать злу» 13.

Он смотрел вперёд на много десятилетий. Понимал, что собой представляют народ и выдвинутые им вожди. Сделаю ещё несколько выписок из его «Дневника»: «Мы испытали деспотизм личный, но Боже сохрани нас испытать ещё деспотизм толпы, массы — деспотизм полудикой, варварской демократии» 14. Или: «Я вышел из рядов народа, я плебей с головы до ног, но и я не допускаю мысли, что хорошо дать народу власть. На земле не может быть ни всеобщего довольства, ни всеобщего образования, ни всеобщей добродетели. <...> Народ должен быть управляем, а не управлять» 15.

Александр Никитенко по своему социально-психологическому типу мало чем отличался от самого государя Николая I, который был менее рефлектирующей личностью, чем его цензор. Но и царя заботили проблемы идеала и сущего, личной порядочности и государственной необходимости. Правда, на нём лежала большая ответственность: он был одновременно частным человеком и самодержцем. В общении со своими близкими и друзьями государь руководствовался теми же понятиями, что и Никитенко.

Венедикт Васильевич в беседе с малосимпатичными людьми любил поёрничать и огорошить собеседника мнимой откровенностью. Это желание присочинить что-нибудь такое, отчего у вопрошающего отвиснет челюсть, было у него в порядке вещей. По-видимому, этой особенностью общения с интервьюерами объясняются всякие небылицы, которые он наговорил им о себе и своих родителях в надежде, что эти настырные и охочие до сенсаций люди наконец-то угомонятся и от него отстанут.

Венедикт Ерофеев понимал, что после его смерти они наплетут о нём ещё больше гадостей и присочинят уже от себя немало новых глупостей. Я предполагаю, что в своих отношениях с представителями средств массовой информации, работающими ещё на потребу публики и требующих от него побольше «жареных» фактов, он исходил из известного суждения Александра Пушкина о низменном любопытстве толпы, для которой нет ничего более постоянного, чем выискивать уязвимые в моральном отношении факты из личной жизни гениальных людей. Речь идёт о письме Петру Вяземскому в связи с сожжением великим ирландским поэтом Томасом Муром [378]мемуаров другого гения — Джорджа Гордона Байрона.

Венедикт Ерофеев не стал дожидаться направленных против него после смерти инсинуаций и проявил инициативу. Он опередил злопыхателей в придумках против него и его семьи всяких нелепостей, выплеснув ещё при своей жизни на себя самого полное ведро помоев. Вот такой он предпринял неожиданный и оригинальный ход, обескуражив близких ему людей и переиграв своих врагов. До него ещё никто из писателей, как мне известно, от клеветников и хулителей подобным образом не отбивался.

Вот небольшой отрывок из известного и часто цитируемого дружеского послания Пушкина Вяземскому: «Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы — иначе!» 16

К тому же Венедикт Ерофеев своими шокирующими высказываниями об отце и матери подчеркнул, что сейчас не пушкинское время аристократов и простолюдинов. В современном обществе не стоит возводить стену между гениями и простыми смертными. Те и другие сидят по уши в дерьме. Да и как не оказаться в этом малоприятном положении мыслящим и думающим не только о себе людям после двух мировых войн, сталинских репрессий по уничтожению собственного народа, геноцида евреев немецкими фашистами и китайцев японцами. Не говоря уже об умирающих от голода во второй половине XX века и гибнущих в гражданских междоусобицах в начале XXI века народов африканских и ближневосточных стран.

Одновременно ему было присуще устойчивое представление о сущности бытия, о его трагичности. Оно было постоянным, устойчивым, не менялось на протяжении всей его жизни. Он жил независимо и приспосабливаться к чему-то сиюминутному не хотел. К тому же на него влияло что угодно, но только не отвлечённая мудрость доморощенных философов. Все эти далёкие от реальности рассуждения дилетантов его неимоверно раздражали. Слишком мало было отпущено ему времени на жизнь в творчестве, чтобы наслаждаться переливанием из пустого в порожнее. К тому же некоторые ораторы конца 1980-х годов, прорабы горбачёвской перестройки, выглядели не лучшим образом. Они напоминали вытащенные из морозилки овощи, которые торопливо размораживают горячей водой, чтобы тут же подать к столу. Роль горячей воды в данном случае отводилась кричащим и аплодирующим толпам слушателей на перестроечных митингах.