Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

К нам во двор приезжала тележка, запряженная ишаком, владелец которой менял на бутылки всякую дребедень: дудочки, пистолеты. брошки, пистоны и пробки! Если такую пробку швырнуть на землю, она взрывалась! Вот я и решила накатать шаров из глины, утыкать их пробками и кидаться в противника! Нет, ангелы-хранители точно есть, если не у меня, то у несчастных «врагов»! Слава богу, и на этот раз все остались живы. Какие только глупости не лезут в голову от одиночества!

В школе дела пошли не лучше. У меня имелось два крупных недостатка: я была выше всех в классе, а когда к нам пришли мальчики (в третьем классе), выяснилось, что я еще и на скрипке играю. Ну какой нормальный человек это потерпит? К тому же я была выше всех мальчиков в своем и параллельных классах! Тогда — это вам не сейчас! И метр семьдесят пять считались уродством. Правда, первые четыре класса я была отличницей. Но тут случилось роковое происшествие: я тяжело заболела и полгода пролежала в постели. Пошла в пятый класс со второго полугодия. И хотя нагнала все, если не считать переэкзаменовки по математике, которую благополучно сдала осенью, последствия оказались необратимы. Я разленилась. До такой степени, что хотела только читать, и начала учиться через пень-колоду. А ведь сорок третья школа считалась образцовой. Валентина Петровна Щевьева была классическим директором-богом, и все при виде ее трепетали. У нас даже памятник Сталину стоял: не поверите! Правда, он довольно быстро исчез, но это уж дело другое. Да и учились в сорок третьей дети партработников, высокопоставленных лиц и работников НКВД. Были и обычные дети вроде меня. И дети Шарафа Рашидовича. Кстати, вполне нормальные. С одной из дочерей я даже приятельствовала. Учителя у нас в основном были честными и порядочными людьми, преданными своему делу.

Из воспоминаний о школе самое яркое — практика на фабрике «Уртак», она как раз была на Малясова. В зал, где делались шоколадные конфеты, нас, конечно, не пускали, но мы ухитрялись туда пробираться. И наедались до отвала. А в карамельном цеху мы буквально ходили по конфетам, и когда я приходила домой, отец счищал с моих подошв толстый слой карамельного теста. Сандалии «сгорели» за месяц. Помню, как я поразилась, увидев в раздевалках, как работницы прячут в лифчики свертки с конфетами, предварительно заворачивая их в платочки. Проходили они беспрепятственно, но если проносилась весть о проверке на вахте, все награбленное летело в канализацию: поднимался лючок, и содержимое платочков спускалось в воду. Но я точно знаю, что у них всегда можно было недорого купить кусковой шоколад, масло, орехи и сгущенку.

Как бы ни паршиво приходилось мне в школе, нужно честно признать: никогда и никакого национализма. Никогда и никакой ксенофобии. Царили, скорее, доносительство и подхалимаж перед классным руководителем и директором. Но это уж как водится… Позже появилась статья в газете о том, что директор якобы взяла взятку за золотую медаль дочери моей соседки Кимы Подольской, царство ей небесное. Но статья последствий не имела, и В. П. директорствовала еще очень долго.

В третьем классе я поступила в музыкальную школу: она находилась рядом с общеобразовательной. И началась у меня немного другая, занятая и хлопотливая жизнь. Но это совсем другая история.

Ташкент. Город, которого нет

Говорят, в отличие от других улиц Малясова название не поменяла. Сначала вроде ее назвали как-то по-другому, потом старейшины махалли пошли в хокимиат и заявили, что Малясов погиб за Родину, совершил подвиг, и улице вернули прежнее название. Не знаю, так ли это, мне сказала бывшая соседка. Если не так, прошу прощения: сведения, доходящие до меня, не всегда верны.

Итак, улица Малясова была вымощена булыжником. Моя подруга Рая говорит, что и Каблукова — тоже. А тротуары мостились кирпичом. Горбатым, совсем не стертым булыжником были выложены и Кренкеля, и Малясова. Осенью булыжник почти скрывали желтые листья. Ребятня их собирала, жгла и пекла картошку. Меня иногда милостиво допускали к этому действу. Вот была жизнь! Кстати, булыжники и галька легли в основу моей «коллекции» камней. Я собирала гальку, такую серую, невыразительную, но стоило полить ее водой, и она играла всеми красками, и до чего же это было необыкновенно! В ход шли и булыжники. Гранитные. А у малышей было такое развлечение: брался булыжник и с силой швырялся на мостовую. Раз. Другой. Пятый. Пока он не раскалывался. А там! Поблескивающая серединка. Цветная. Красота невероятная.

Забава длилась до тех пор, пока я со всей дури не засадила себе булыжником по большому пальцу ноги. Сразу излечилась от желания раскалывать гранитные окатыши!

Но любовь к камням не прошла. До сих пор.

И у меня все свободные поверхности в доме заставлены камнями.

Другими сокровищами было «золото» и серебро» — золотые и серебряные камешки, иногда попадавшиеся в угле. Иначе говоря, пириты. Вопреки поговорке «Сапожник без сапог» «Средазуголь» снабжал своих сотрудников углем. Осенью нам завозили хороший ангренский уголь, в котором можно было найти настоящие сокровища в виде отпечатков папоротников на кусках угля и, прошу пардону, скорпионов, пригревшихся в этом угле. Зимой из сарая приносили ведро с углем вместе с мирно спящими скорпионами. Их полагалось накрывать банкой и любоваться, пока возмущенные взрослые не избавлялись от ужасных (на мой теперешний взгляд) желтых тварей. Мне, конечно, традиционно попадало за глупость и неосторожность. Но к чести скорпионов нужно сказать, что меня ни разу не укусили. Наверное потому, что была зима, и они просто ослабели.

Печки были у всех. Газ тогда еще не провели. Дом наш звался домом шахтера и имел квартиры, мало приспособленные для жилья. Там раньше была какая-то горная инспекция. Поэтому не было ни прихожих (дверь открывалась сразу в комнату), ни кухонь, ни, естественно, удобств. За удобствами — просим во двор.

Никто не жаловался. Другие люди жили куда хуже.

Населял дом народ разношерстный и иногда удивительно колоритный. Зато плохих людей почти не было. За одним исключением. Но о нем позже.

В нашей семье до сих пор живут бессмертные выражения бывшей балерины Нины Прокофьевны. Приехала она из Владивостока. Ее мама плавала судовым коком, и именно в ее доме я впервые увидела некий намек на заграничную жизнь: пустую банку из-под консервированных ананасов и фигуру японского бога счастья, толстого, веселого, с рыбиной под мышкой. Так вот, до сих пор у меня иногда вырывается «Нужен он ей, как одному месту кувшинчик» и «Суетятся, как дизентерийные коты». Недавно про кота я услышала от своего сына. Надеюсь, он передаст кота по наследству своим детям. Впрочем, у моей мамы, пожившей в Одессе, язык был не менее колоритным: «Ей не хватает восемь гривен до рубля», «Вид у него — на море и обратно», «Об и спрыгнуть не может быть и речи, но как бы отсюдова сойти» и «Они дерутся каждую среду и пятницу». Последнее не всегда понимается окружающими. Но означает некую регулярность действия.