Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Написал мой хороший друг Равшан Юлдашев, житель дома САКУ на Урицкого, инициатор установки мемориальной доски на доме и просто прекрасный человек, и сообщил грустную новость.

Собрали жителей Малясова, той половины, что ближе к Алайскому, и официально объявили о сносе. Скорее всего, весной.

Собственно говоря, ни Малясова, ни Урицкого давно нет. Есть Ниязбекская и какие-то проезды Ниязбекской.

Правда, мне абсолютно все равно. Для меня они всегда останутся Урицкого и Малясова. Ширшова и Кренкеля. Обсерваторской и Финкельштейна. Уездной и Фрунзе. Это мои улицы. Улицы моего города. Сначала отобрали город. Потом улицы. Потом квартиру. Сейчас мой дом отберут.

Отберут ту лестницу с деревянными со стершейся краской половицами и деревянными же перилами, по которой я столько раз взбиралась на второй этаж. Отберут подвал, на двери которого когда-то красовался нарисованный мелом скелет. Отберут двор, где мы когда-то играли в прятки и песочек, лупили мячом по выходившей на нашу территорию стены дома тети Марго. Отберут оставшуюся живую изгородь и палисадники, посаженную мной вишню, виноградную лозу у квартиры Томы Корсунской, кладовки с углем, фотолабораторию Александра Васильевича Княжевского, балкон, увитый хмелем, ночную красавицу, касторку и большой куст дурмана в палисаднике Иры Могилевской. Отберут пыльные комочки воды от шланга после полива зелени.

Отберут задний двор с маклюрами и акациями. Отберут местами покосившиеся планки забора между солидными кирпичными башенками…

Отберут знакомые веселые лица, топот ног в сандалиях, гомон, отберут лавочку под ясенем, на которой любила сидеть мама.

И самое страшное: навсегда уничтожат некий оазис, питомник, находящийся в самом центре уголок, сохраняющий истинную атмосферу навсегда исчезающего Ташкента. Ту самую уникальную атмосферу, которой уже не найдешь нигде. Атмосферу родного, веселого, счастливого города, где мы жили как в раю, только что с оттенком восточной экзотики. И люди тоже были уникальные. Одно слово — ташкентцы.

Все уйдет безвозвратно.

Наверное, я глупо романтична, но мне всегда нравилось думать, что, проходя по улицам городов разных стран мира, я, как и все остальные, оставляю на тротуарах и мостовых невидимые следы. По всему миру.

Сколько же таких невидимых следов я оставила в Ташкенте? Наверное, будь они настоящими, Малясова и прилегающие улицы были бы все в выбоинах.

Но следы невидимые. И никто не вспомнит. И ничего не останется от того дома, который я семьдесят два года считала своим.

Умей я выть, выла бы, как по покойнику. Как воют плакальщицы над гробом. А так — ничего. Ни могилки, ни памятника, ни веночка, ни даже траурной рамки.

Только черная рамка в сердце и памяти.

Прощай, я буду вспоминать тебя до конца дней своих. Когда меня не будет, навсегда уйдут и воспоминания.

Прощай. И уже ничего невозможно сделать. Кирпичи увезут, деревья срубят, землю утрамбуют.

Прощай.

Наверное, интонации у меня чересчур пафосные. Знаю-знаю… Но кто-то же должен написать некролог. In memoria дому, где прошли детство и юность.

Память о тебе до конца дней сохранится в моем сердце.

Бездарь я все-таки…

Много лет пытаюсь передать атмосферу ТОГО Ташкента. Дух ТОГО Ташкента. Много лет. Не получается того, чего я добиваюсь. Ташкент пятидесятых в моей памяти, ноздрях, глазах, на языке, в кончиках пальцев. Не получается.

Неповторимые ароматы (даже пыль пахнет по-особому) цветов, только что политой земли, нагретой солнцем глины, дымка горящих листьев, шлепки босых ног по булыжной мостовой, вкус разноцветного монпансье, жадные ручонки, перебирающие кетки, именно кетки, наверное такого слова нет нигде больше, неожиданный град, отскакивающий от еще не размокшей почвы, озеро Победы с затейливым мостиком, качели парка Горького, лотос в фонтане парка ОДО, липы на Гоголя, маки на дувалах, бочка с керосином и шара-бара на тележке с осликом, чернильницы в трогательных мешочках, перочистки в фиолетовых пятнах, кожаные сандалики в дырочку…

Все это тогдашний Ташкент. Ташкент бесчисленных домиков и дворов, больших и маленьких.

У меня остается стойкое впечатление того, что в Ташкенте репрессии были не так строги. Хоть членов семей не сажали так огульно. И к «бывшим» не относились так непримиримо. Сколько этих чистеньких стариков и старушек жили кто в лачужках, кто в флигельках этих больших коммунальных дворов! Архитектура подчас была самая причудливая, каких только клетушек я не навидалась, но жили и не жаловались.

Бывший чиновник канцелярии генерал-губернатора. С уютной хлопотушкой-женой. Еще один бывший, брат начальницы женской гимназии. С женой, худенькой старушкой, за глиняным дувалом, в кирзовых сапогах и с неизменной тележкой. Бывшая классная дама, манерная, но с прекрасной русской речью. Бывший офицер, воспитанник Петербургского кадетского корпуса. Бывший дворянин и сын дворянина, разводивший георгины на продажу.

Бывшие, бывшие, бывшие…

Одна такая дама жила с матерью напротив нас. Да нет, не жила, медленно умирала от голода. Ни профессии, ни привычки к работе. А когда умер гражданский муж, несчастные оказались с безвыходном положении.

Я помню этот красивый, сейчас не существующий домик на одну очень большую комнату, где в углу стояли полки с полным собранием Законов Российской империи. Темно-красные с золотом тома.

В серванте стоял сервиз — манерные кавалеры с дамами в кринолинах. Не «Мадонна».

Было продано все.

И тогда я задалась вопросом: а на что существовали эти старики и старушки? Полагалась ли им пенсия?

Благородная бедность… Вернее сказать, нищета.

И почти у всех в ящиках старых комодов, столиков валялись трогательные сувениры, безделушки, брошки и заколки со стеклышками вместо камней, те вещички, которые так манили маленьких девочек.

Иногда мне везло, и передо мной открывались волшебные сокровища. Я, не избалованная игрушками и бижутерией, восхищенно замирала.

И этот особенный запах старых книг и старой мебели…

Картины в золоченых рамках, смешные люстры из стеклянных трубочек, чугунные кони Клодта, вытертые ковры, образки на спинках кроватей…

Запах бедности и одиночества.

Осколки минувшего. Оставшиеся от давно прошедших времен. Хранители памяти, к которым мы отнеслись так легкомысленно, так жестоко.

Простите нас. Мы были молодыми и глупыми. Нам бы сидеть и спрашивать, спрашивать. Но у нас были дела поважнее.

Ничего больше не вернуть.

Остается только спешить передать то, что осталось нам.

Впрочем, может, у молодых найдутся дела поважнее… Им не до воспоминаний.

Эх, если бы молодость знала, если бы старость могла.