Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Даже если я очень постараюсь, не наскребу хотя бы на колесо от «Феррари» и на кухню замка. Чего у меня много — так это болячек, но вряд ли они стали движущей силой моей ностальгии.

Ностальгия — слово красивое. «Ностальжииииии», — поет Хулио Иглесиас. Так лирично, так нежно, так поэтично, так романтично…

А по мне так ностальгия — болезнь инфекционная, хроническая, крайне тяжелая, и, хуже того, почти не лечится. Разве что тем, чем обычно лечат горбатых…

Невеселый у меня опус получается. Ну так что поделать, тема такая. Я вот что заметила: с ностальгией, как со всякой хронической болезнью, жить можно. Я точно знаю. Вот когда узнаешь о том, что неизлечимо болен, сначала жить неприятно, все время помнишь, что ты не такой, как все, что тебе — конец. А потом понимаешь: не сегодня же помирать. И, скорее всего, не завтра. Ну и свыкаешься. Со всем можно свыкнуться. Допустим, болен ты ностальгией. Она при тебе постоянно. Днем и ночью. Ноет потихоньку. А ты живешь, работаешь, в магазин ходишь, кино смотришь, книгу читаешь… Правда, иногда приступы бывают. Ну опять же, поговоришь с друзьями. Поплачешься и, глядишь, опять жив.

Можно шагать дальше.

До следующего взрыва.

А ведь были времена, когда я не знала, что это такое. Все складывалось просто безоблачно: муж подал документы на «лимит» (была такая категория людей — «лимита»), а в Зеленограде давали лимит людям не только рабочих профессий, но и инженерно-технических. Московская прописка! В те времена наивысшим достижением для провинциала было перебраться в Москву. Представляете, как все были счастливы! Ну да, глупая я, не знала, только этим можно оправдать наше рвение…

Два с половиной года ждали — уехала я.

Приехала под Новый семьдесят второй, в конце декабря. И поселились мы в гостинице. Это была не совсем гостиница — нечто вроде общежития, где останавливались и командировочные, и лимитчики. Лимитчики — до получения квартиры, ждать которую приходилось месяца три. Ну пока немного освоилась, пока вещи пришли, пока на работу устроилась… А потом началось. Прихожу я в номер гостиницы, за стенкой командировочные веселятся (собственно, это жилой дом был: кухня — одноместный номер, комната — четырехместный) и сижу плачу. Что там плачу — волком вою. Не бездельница. Не неудачница. Как же, прямо в Москву попала, и вроде все уладилось, квартира вот-вот будет, а тоска такая, мочи моей нет. Зима, в четыре часа дня темно, ночь натуральная, непривычный зверский режим, одиночество… Где мой теплый, добрый, родной город?

Так что срок начала моей ностальгии примерно известен: январь 1972-го.

Далее ностальгия обрела вполне конкретный характер. И вцепилась в меня намертво.

Конечно, не постоянно я о ней помню, дел-то полно, затмевают самую остроту восприятия. А потом — опять, как острым штопором-буравом.

Что такое моя ностальгия, ничуть не изменившаяся до сих пор?

Прежде всего — Сквер. Тот Сквер, аллеи которого до некоторого времени хранили незримые отпечатки моих следов. Следов моего мужа. Моих родителей. Его родителей. Моих друзей. Моих мальчиков… Наверное, нет скамейки, на которой я бы не посидела. Нет дерева, мимо которого я не прошла. И в ноздрях до сих пор запах мокрой земли и стеблей цветов того мавританского павильончика, который не пожалели новые власти. И аромат фиалок в плетеных блюдах.

Где та смена памятников, о которой недавно вспоминал мой муж? Где та «стекляшка» под названием «Дружба», помнившая столько веселых студентов? Самое демократичное заведение города. Где «Нилуфар-Лотос»? Где «Снежок» с металлическими креманками? Где те каштаны, росшие на аллее, выходившей на Бродвей? Какую память может хранить та «сковородка», которая сейчас нагло именуется Сквером?

Ностальгия по «Тридцатке» — любимой киношке моей молодости, ой, сколько фильмов, сколько знакомств, сколько радости. Это там, в лопавшейся по швам от обилия зрителей «Тридцатке», я смотрела «Свидетель обвинения» с Марлен Дитрих и «Привидения в замке Шпессарт»…

Ностальгия по гоголевскому скверу с его липами — таким нехарактерным для Ташкента деревом… Говорят, пара лип еще уцелела.

Сосущая тоска по ОДО и парку — реставрировали, говорите? И кому-то передали, предварительно уничтожив совершенно уникальные потолки.

Да что там перечислять…

Всего поразительнее, что ностальгия (в переводе — «тоска по родине») поедом ест не только уехавших, но и оставшихся, просто потому, что город перестает быть их городом. Не спорю я. Не спорю. Новые здания, новые развязки, новые магазины, новые скверы и опустевший Бродвей, когда-то составлявший вместе со Сквером сердце Ташкента. Опустошенное и искалеченное сердце, измененное, прооперированное по принципу «сделайте нам красиво».

Но ностальгия — штука неизлечимая и ужасно упрямая.

Можно хоть до завтра перечислять те места, которые в моем представлении живы, — повезло мне, я хоть этого каждый день не вижу, поэтому в моей памяти все цело, все живо, все как тогда.

Все, как во времена нашей молодости.

И я через столько лет наконец поняла: ностальгия не только по определенным местам. Определенным зданиям. Определенным, давно исчезнувшим уголкам.

Не только по моему Ташкенту. Ташкенту, изводящему ностальгией сотни людей. Не потому, что у них все есть. Не потому, что они бездельники и неудачники.

Потому что есть нечто, их объединяющее до сих пор. Независимо от национальности, возраста и нынешнего местопребывания. Как бы ни старались это уничтожить, растоптать, снести и срубить.

То тепло, то необыкновенное, приветливое, доброе тепло, та атмосфера дружелюбия и какого-то ежедневного праздника, когда-то составляющая неповторимость Ташкента. Когда мне говорят про Одессу, я почему-то твердо уверена, что это тот же Ташкент, каким-то волшебством перенесенный на берег Черного моря.

(Праздника, видимо, больше нет. Потому что в статье «Страна белых «Шевроле» — не моей статье — я прочитала, что город полупуст. Тот самый город, который раньше кипел и бурлил, тот самый Бродвей, место всеобщих встреч, та самая Навои, на которой протолкаться нельзя было…)

Вот такой праздник души я ощутила всего один раз за все эти годы, что жила вдали от Ташкента. Как ни странно, в столице Дании. Может потому, что там на улицах играют оркестры, а жители улыбаются друг другу? Не знаю. Но этот город на секунду показался мне родным. Показался, конечно. Даже ностальгия на полчаса вроде грызть перестала. Потом, конечно, стало ясно, что это только мираж. И что эта самая ностальгия никуда не девалась. И уже, видимо, не денется до самого конца.

Одно слабое утешение — я не одинока. Ой как не одинока…

Все. Финал. Для меня трагический, для кого-то — повод порадоваться.