Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

И еще про одну маму. Маму Люды Стамбулы, моей подруги и одноклассницы, ныне живущей в Тель-Авиве. Очень короткий, но трогающий душу рассказ.

«Мне всегда странно, что я не могу вспомнить лица мамы во времена моего детства. Отрывочные воспоминания: вот мы в гостях у ее подруги или у другой. Вот мы в ОДО на детском новогоднем празднике. Я стою на сцене и плачу, потому что потерялась среди огромного количества людей. А мама думала, что меня вывели стихи рассказать. Дала нагоняй. Зато хорошо помню воскресенья, когда после дневного купанья в корыте где-то часа в 4 слушаем по радио оперетты. Помню свою боязнь родительских собраний. Зная, что не все отлично и ожидая взбучки, начинаю усиленно питаться. А так как ела я плохо, то приходилось ожидать окончания этого священнодействия, а там и первая злость унималась (странно, Люда всегда училась хорошо) . Поездки на остров (его называли Буян) на Чирчике. Там были угодья штаба ТуркВО, и летом нас возили купаться. Мама стоит на берегу, и кто-то ей сказал. что мы пошли со старшими тонуть, и она кричит: «Утонешь — домой не приходи!» Не помню объятий и поцелуев по причине сначала маминого туберкулеза, а потом я просто отвыкла от этого. Помню, что мама была веселой со своими друзьями. Строгой, иногда чрезмерно, со мной, неласковой с бабушкой, сестрой и братом, хотя любила их. Всегда находились для этого причины. Про войну, как ни просила, мама не рассказывала, хотя пару раз у нее промелькнуло воспоминание про красавицу-полячку, сошедшую с ума в концлагере, которую она видела в Польше, и какой леденяще-холодной была зима сорок второго под Сталинградом, а также как много людей утонуло при переправе через Волгу. Иногда я жалею, что не приставала и не вытягивала из нее воспоминания: понимала, что ей больно. Бабуля была добрейшей души человек, и хотя жила в таких городах, как Днепродзержинск, Полтава, оставалась простой местечковой еврейкой с картавым идишем, на котором они разговаривали с дедом, чтобы я их не смогла понять. Дед был по моим понятиям высоким и красивым, прошел трудовой фронт и работал на Энгельса в доме моделей от швейной фабрики, закройщиком. Мог делать хорошие деньги, но про таких говорили: песок в рукавах. Как я помню, он меня обожал — первая и самая красивая. Бабуля души во мне не чаяла, и в силу ее слабоволия я этим пользовалась. Она не работала и (пусть меня простит) была неряшкой. Тапки ведь раньше в домах редко носили, так она из дома на улицу и обратно босиком, не обращая внимания на густую пыль. Готовить умела вкусно, но не шибко любила, я, видать, в нее. Помню мацу, которую бабуля пекла на пасху и хрумкала ею дома и подружек угощала. Пекла она вкуснейшие треугольнички с маком на праздник (мак дорогой был), и с тех пор я больше никогда такие не ела. У нее в паспорте не было числа рождения, только указан сентябрь. На мой вопрос всегда был один ответ: я родилась на Рошшун. Но ведь он каждый год в другой день. Все равно. У нас не было чисто еврейских праздников. Когда после Рошшун наступал день поста (о чем я, естественно, не знала), бабуля в жару закрывала входную дверь, готовила что-то, мы ели, и на мой вопрос: «Почему закрываешь, жарко ведь», — отвечала: «Чтобы не видели, что мы кушаем». Я, естественно, не понимала. После дедушкиной смерти идиш ушел из нашего дома, а я, сволочь маленькая, подсмеивалась над бабушкиным русским. Соседи относились к бабуле с уважением, не реагируя на то, что она еврейка. Бывало, бабуля сидит возле порога (двора не было, дверь сразу на улицу), и когда мимо идет кто-то из соседей, обязательно подходит к бабушке, и начинается обсуждение животрепещущих проблем окружающих. Помню, мне около пяти лет, и мы жили в подвале у узбекской семьи. Там был узенький коридорчик, где бабуля готовила на мангалке, а потом спуск вниз в комнату с глиняным полом. Только она сняла кипящий борщ, а я несусь со двора мимо и… попадаю в борщ, куда я на полном ходу залетела правой ручонкой и обварила ее. Дед чуть не убил бабулю, а его старшая сестра меня благополучно лечила, благо жила в соседней квартире, правда, на земле. Бабуля никогда меня не выдавала маме, зная, чем это может кончиться, хотя притом всегда грозилась: «Все маме расскажу».

Ооооой…

Где-то в 17 лет мы ездили на Чирчик за Куйлюком купаться и не обратили внимания на время. Наш приятель, решив, что мы утопли, схватил в охапку наши шмотки и за подмогой в город (телефонов не было). Мы вернулись — никого, и, как были в купальнике (раздельном) и плавках, отправились на Куйлюк. Поймали такси, и водитель повез нас сначала на Шахрисябзскую, потом моего друга на Госпиталку (я ему какие-то спортивные штаны дала) и там он с таксистом расплатился. Бабушка ждала меня у дома, и когда увидела выходящую из такси обнаженную маху, не знаю, как не преставилась. Но и тут не заложила меня, хотя и грозилась. Я ведь даже не знала цену хлеба, так она меня оберегала от всего. Одна никуда не ходила, в школу долго бабуля провожала через дорогу. Когда у меня родилась дочь, которую назвали Ириной, бабуля сердилась и говорила, что я это сделала нарочно. Так как она «Р» не выговаривает. А любила ее не менее сильно, чем меня, — первая правнучка. Несмотря на появление еще трех внуков, я оставалась ее самой сильной любовью. И до сих пор я часто укоряю себя за то, что не умела возвращать такую преданную и бескорыстную любовь, и мысленно прошу у бабушки прощения. Может это было связано и с тем, что бабуля не умела ласкать детей. Я не помню ее поцелуев, да и другие внуки их не получали. Просто когда-то было такое воспитание, полуспартанское. Но если бы мне предложили выбор, я бы выбрала ее, мою бабулю Раю. В память о ней я дала имя младшей дочери, и, надеюсь, моя бабуля ее оберегает…»

Такими были наши мамы. Очень разные. С очень разными интересами. Общее только время, которое им пришлось пережить. Трудности, которые пришлось перенести. Дети, которых, несмотря на эти трудности, они родили. Очень надеюсь, что сейчас они смотрят на нас, и если не радуются, то хотя бы спокойны. Пусть у всех все будет хорошо…

Наши мамы…

Каждый раз, дописывая очередной опус, я твердо уверена: все. Это последний, и больше мне не о чем писать, я сказала все.

Глядишь — через недельку-другую какая-то мысль все же мелькает в моем, казалось бы, выжатом досуха мозгу. Вот дописала я про песни — на глаза попалась фраза одного из модераторов сайта «Письма о Ташкенте». Дословно не помню, но смысл точный: «Ностальгия — удел неудачников и бездельников. Или тех, у кого слишком всего много».

Приплыли.

Я, конечно, не смолчала, спросила, где он взял такую дурацкую фразу? И что себя я никак не отношу ни к неудачникам, ни к бездельником. Ответ был такой: «Я еще писал о тех, у кого слишком всего много». Много чего? Бриллиантов? «Феррари»? Замков?