Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Нет больше сил сравнивать перевод с подлинником! (1848. № 256. 13 нояб.).

Булгарин прав в критике перевода, хотя порой не прав с точки зрения русской стилистики: ручей может «бежать» еще со времен пушкинского «шумит, бежит Гвадалквивир». А предлагаемый Булгариным вариант: почва, которая «составляла принадлежность этой собственности» и вдобавок «произращала» деревья, – отнюдь не безупречный. Однако в целом переводческие решения Булгарина гораздо ближе к содержанию Шатобриановых фраз и, во всяком случае, не производят впечатления бессмысленного набора слов.

Следует добавить, что Булгарин и сам выступал в роли переводчика (с польского, французского и немецкого), причем если тексты, переведенные им, немногочисленны [350], то переводческие «вставки» в собственные статьи и рецензии, подобные тем, какие присутствуют в рецензии на «Замогильные записки», у него встречаются сплошь и рядом (см., например, переводы с французского и с немецкого внутри статьи «Ответ на письмо к г. Марлинскому, писанное жителем Галерной гавани» [351]).

В своей критике перевода Булгарину случалось ошибаться. В 1832 г. он опубликовал в двух номерах «Северной пчелы» (№ 98, 99) подробную рецензию на перевод Бопланова «Описания Украины», выполненный Федором Устряловым. Критика перевода здесь так же подробна и въедлива, как и в предыдущих случаях, но проблема в том, что Булгарин решил сравнивать перевод Устрялова не с французским оригиналом, а с польским переводом, мотивируя это тем, во-первых, что этот перевод у него имеется под рукой, а во-вторых, тем, что он почти современен подлиннику и потому более точно описывает тогдашнюю реальность. И далее на основании сравнения с этим польским переводом Булгарин предъявляет Устрялову массу претензий. Устрялов, однако, с критикой не согласился и в двух номерах «Северной пчелы» (1832. № 104, 105) предложил в ответ свою «критику перевода», но не русского, а польского, который, в отличие от Булгарина, сравнил с оригиналом. Оказалось, что мнимые ошибки русского перевода – на самом деле ошибки перевода польского, в котором принята «луковица (oignon) за гуся (oie)», а также допущено много других подобных неточностей.

Разумеется, когда Булгарин критикует чужие переводы, им не всегда движет одно лишь стремление защитить французских авторов от неумелых переводчиков и позаботиться об интересах русского читателя.

Так, критика перевода «Замогильных записок» имела целью лишний раз укорить главного литературного противника – Краевского и издаваемые им «Отечественные записки». Процитированный выше пассаж о переводе Шатобриана кончается прямой атакой:

После этого спрашиваю, как нам должно оценять критику «Отечественных записок», как могут они справедливо оценять достоинства русских писателей и переводчиков и, наконец, какое достоинство имеют толстые, в сорок печатных листов, книжки журнала? Отвечать предоставляем самому издателю «Отечественных записок». Знаем только, что таким переводом можно набрать сто листов в месяц. Господа читатели русских журналов! Обращаемся к вам и спрашиваем вас только об одном: неужели это вам нравится и неужели вы понимаете что-либо в этих переводах?

Характерно, что разбирает Булгарин лишь самое начало книги Шатобриана; дальше он в своих сопоставлениях с оригиналом не пошел, для нападок на журнал Краевского ему хватило разбора этих первых строк. Зато сетовать на скверное качество переводов «Отечественных записок» – уже без конкретных примеров – Булгарин продолжал и позже, утверждая, что в этом журнале «Шатобриана, например, так переводят, что если б Шатобриан встал из могилы и узнал, что и как заставляют его говорить перед русскою публикою, то вторично слег бы в могилу» (1849. № 108. 18 мая).

Тем не менее, каковы бы ни были мотивы Булгарина, его разборы могут служить прекрасным пособием для переводчиков, среди прочего потому, что он не просто аргументирует свои замечания, но и помещает рядом с переводом оригинальный текст. Так же он поступает и когда приводит в собственных статьях цитаты из французского автора.

Например, он дает в своем переводе большую «культурологическую» цитату – «свидетельство умного г. Верона» из книги «Mémoires d’un bourgeois de Paris» («Записки парижского буржуа»; кстати, название Булгарин, в виде исключения, приводит без перевода):

После 1830 года ‹…› нерадивость возникла в одежде, в нравах и даже в языке: стали жить, как говорится, нараспашку ! Новословие [352](néologisme) вошло в язык. Школьному юношеству и простому народу понравилась странная мысль сделать переворот во французском народном танце, и они заменили в старинном гавоте (gavotte) отцов наших движения закругленные, красивые, медленно развиваемые, каким-то неистовым прыганьем, непочтительным и непристойным, и стали называть словом, приноровленным к делу, le chahut. Выдумали даже глагол chahuter (вместо танцевать)! Маскарады в театре Разнообразностей (théâtre des Variétés) вошли в моду после 1830 года. Появились костюмы, изобретенные расстроенным воображением, самые небрежные, шутовские для мужчин и женщин, костюм выгрузчиков леса или дров из барок (débardeurs), более для женского, нежели для мужского переодеванья! (1855. № 70. 2 апр.).

Как видим, сложные для перевода слова в русском тексте сопровождены французскими оригиналами. Причем надо заметить, что эти слова в самом деле не имеют русских аналогов; le chahut – это вариант простонародного канкана, порой его так и называли двумя словами сразу: cancan-chahut, но первое слово, войдя в русский язык, вытеснило второе. А débardeur – это карнавальный костюм, который носили во Франции и мужчины, и женщины (широкие панталоны и белая блуза), а изначально действительно костюм грузчика, но каким русским словом это передавать, непонятно. Но самое интересное, что, несмотря на эти французские вкрапления, Булгарин тут же в подстрочном примечании приводит полный французский текст переведенного им фрагмента. Таким образом он обращается сразу к двум категориям читателей: к тем, кто не знает французского, и к тем, кто его знает и потому предпочтет знакомиться с текстом по оригиналу. Такие параллельные публикации становятся опять-таки ценнейшей лабораторией перевода, и мы видим, как творчески подыскивает Булгарин эквиваленты для труднопереводимых слов: le sans-gênе передает как «нерадивость» (словарное значение: бесцеремонность, развязность [353]), le débraillé – как «нараспашку» (словарное значение: неряшливость, неопрятность); а «les plus excentriques» – как «изобретенные расстроенным воображением» (хотя двенадцатью годами раньше, в очерке «Лев и шакал», сам считал возможным употребить по-русски слово «эксцентрический» [354]).

Публикация оригинального текста рядом с переводом более или менее естественна, когда речь идет о критике чужого перевода; гораздо реже переводчики приводят текст оригинала рядом с текстом собственного перевода. Но Булгарин помещает параллельно русские и французские варианты также и в статьях, вообще не связанных с проблемами перевода.