Захар Прилепин - Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Захар Прилепин взвалил уже два года назад на себя тяжелейший груз: он пишет книгу в серию ЖЗЛ о своём любимом писателе Леониде Леонове. Но он по натуре своей не писатель-биограф — не Данилкин и не Варламов, и не Сергей Куняев. Захар признаётся, что за время работы над биографией он бы два романа написал.

Но чувство долга в нём сильно развито. Книга о Леонове будет дописана. Даст новый, пусть и тяжёлый опыт. Даст основательность новых замыслов. Вот тогда мы и увидим нового Захара Прилепина.

Александр Токарев

журналист [ «Лимонка», 14.09.2008]

Думаю, что присуждение этой, пожалуй, единственной в современной России, по-настоящему независимой премии, — это не только признание художественных достоинств последней книги автора, но и высокая оценка всего творчества русского писателя из Нижнего Новгорода.

Уже по первым публикациям молодого Прилепина в «Лимонке» было понятно, что, хотя автор и являлся активистом запрещённой ныне Национал-Большевистской Партии, пишет он совсем не по-лимоновски, а скорее, в лучших традициях русской классической литературы. Не случайно критик Павел Басинский совершенно справедливо, на мой взгляд, сравнивает Прилепина с Максимом Горьким. Как и у Горького, есть в произведениях Прилепина и суровый, порой грязный, но невыдуманный реализм, и острое политическое содержание, и, что, пожалуй, является редкостью сегодня, искренняя доброта и чуткость по отношению к людям. Именно доброта и выделяет творчество Прилепина из массы произведений пишущей братии. И где мы не встречали героев Прилепина — на чеченской войне или в рядах протестных демонстрантов, в ночном клубе или на кладбище — автор всегда пишет о русских людях с неизменной симпатией.

О чём бы ни писал Захар Прилепин, всё у него выходит удивительно удачно, я бы сказал, до неприличия хорошо. И его военная проза, и острое социально-политическое повествование, и размеренные рассказы о русской жизни обречены стать русской классикой. Не случайно в своей публицистике (столь же удачной, как и проза автора) Прилепин так много места уделяет личностям и произведениям русской и советской классики. И ему не важно, был ли тот или иной автор придворным борзописцем или отвергнутым изгнанником, на слуху ли его имя сегодня или по каким-то причинам забыто. Все они — живые и мёртвые, почитаемые и отверженные — являются для Прилепина частью одного грандиозного явления, имя которого — русская культура. И с этим нельзя не согласиться. Лишь сделать небольшое уточнение: сам автор также уже не принадлежит себе, а трагической и героической, чудовищной и прекрасной, жестокой и человечной русской культуре.

Павел Басинский

писатель, критик [ «Российская газета», 19.09.2008]

Фото автора на обложке в стиле Родченко, оглушительные рекомендации от Гюнтера Грасса и Дмитрия Быкова на заднике книги, список премий молодого ещё писателя: «Русский Букер», «Национальный бестселлер». Нехитрый, но безотказный рекламный набор.

В литературной моде нынче красивые и брутальные. Не интеллигентские хлюпики 60-х и не «девятирасты», как называли поколение 90-х годов. В моде реальные литературные пацаны. Прошедшие Чечню, работавшие вышибалами, побывавшие в революционерах, но не павшие, не сломавшиеся, не скатившиеся ни в декаданс, ни в «достоевщину». Весёлые, стильные, но не стиляги. Крутые, но без быковства. Пьющие водку с пивом, но не испытывающие похмелья. Стилистически точные, как выстрел, говорящие правду в лицо, но не без изящества.

Всю эту ересь я говорю, разумеется, не всерьёз. Потому что если бы это было всерьёз, я бы вообще о Прилепине не говорил. Но это тот образ, который сегодня возникает в связи с ним. Именно в связи с ним, потому что образ этот носится в воздухе. Этот псевдоидеал возник в результате чудовищной раскачки умов и нравов в 90-е и резкой попытки их стабилизации в начале двухтысячных. В этом перепаде общественных температур просто обязан был возникнуть образ Захара Прилепина, который обозначил бы собой связь времён и показал кузькину мать и тому, и другому времени. «Что, пацаны, хреново? Ничего, будем жить…»

Но, повторяю, всё это не имело бы к литературе никакого отношения, если бы… Если бы Прилепин действительно не был так талантлив. Причём органически талантлив, и вместе с тем — прекрасно литературно образован. Красивых и брутальных сейчас навалом. С внешностью у них всё в порядке. С творчеством как-то плоховато.

Последняя книга Прилепина — это литературное событие. Именно литературное.

Большинство прозаиков его поколения стилистически расхлябаны. Это касается и Романа Сенчина, и Дениса Гуцко, и даже Сергея Шаргунова с его «телеграфным стилем». Это не значит, что они хуже. В чём-то они, пожалуй, даже глубже. Они «выписываются» с болью, но беда в том, что эта боль остаётся хлопьями на их стиле. Прилепин же работает как истинный «кларист». Очищает стиль до основания, избавляясь от всякой словесной шелухи.

Прилепин — новый «кларист». «Акмеистами», а затем «кларистами» называли себя поэты начала XX века, группировавшиеся вокруг Гумилёва, а потом Кузмина. Claris — лат . «ясный». В «кларизме» изживал себя символизм, слишком возвышенный, слишком заумный. В Прилепине изживает себя постмодерн — всеядный, но пустой и бездушный. Прилепин — это весёлый ответ на нудотину концептуализма, на все эти бесчисленные рубинштейновские «карточки» и бесконечные сорокинские «кишки».

Однако и традиционалистов Прилепин не порадует. Нет в нём ни милой нашим сердцам духовности, ни рыданьица по поводу затопленных деревень.

«Я жестокий. Чёрствый и ледяной. Я умею соврать, сделать больно, не чувствовать раскаянья. Я получаю по заслугам, получаю по каменному лицу; но там, где должен быть камень, уже глина, и она ломается, осыпается, оставляет голый ледяной остов. И только одна жилка живёт на нем и бьётся последней тёплой кровью».

Эта последняя жилка — любовь к жене и дочке, к друзьям, которых мало, к детству, к своей деревенской бабке, к солнцу, к дождю… Это последнее настоящее, что можно любить, не думая и не стесняясь.

Писать об этом — красиво и нежно.

«Дочка моя, не плачь никогда».

Это герой говорит дочке, не себе.

Андрей Рудалёв

критик, публицист [ «Завтра», 08.04.2009]

Был день рождения дочери, пришли её подруги. И я, сбегая от детского визга, забаррикадировался на кухне с книгой в руках. Рассказ за рассказом летели необыкновенно быстро, читались на одном дыхании, с наслаждением — и в то же время хотелось смаковать, как можно дольше растягивать их. Страницы листались неуместно интенсивно. Но после каждого рассказа хотелось остановиться, перевести дыхание, бессмысленно упереться взглядом в стену. Как после бешеного спуска с крутого склона, сердце безумно колотится и по инерции хочется кубарем двигаться куда-то ещё, дальше, носиться в безумном вихре. На книжном экваторе понял, что нужно вырваться на воздух, позвонить друзьям, обнять их, выпить из горла водки без закуси, посидеть в машине или просто на уличной скамье, помолчать, перемежая тишину ничего не значащими репликами. А потом закричать, визжать от восторга, кататься по траве и пробовать её на вкус.