Захар Прилепин - Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Роман воспитания даже и на «мирном» материале подразумевает обязательные идеологические столкновения с философскими противостояниями. Что уж говорить про эпоху нашего исторического слома: у каждого лагеря своя правда, своя историософия, свой, зачастую произвольный, набор фактов и, соответственно, свои спекуляции на тему. Для экрана, где слово всё-таки вторично, необходимо было изобретать какую-то оригинальную систему подачи столь разнохарактерного, столь противоречивого идеологического содержания. Специально подчеркнуть не вполне реалистическую природу образа главного героя и преподнести других людей с их заветными идеями как своего рода сгустки социальности. Однако из виталиста Велединского социолог, как видно, никакой. Не отстранился от реализма, наоборот, влип в повседневную фактуру, которая, повторимся, в ситуации явно недостаточного бюджета не сработала.

Но куда важнее то, что как только любой экранный персонаж начинает здесь высказываться «по существу», органики не случается, ведь артист играет по-станиславски материал от «брехто-сартра». Поскольку с материалом этим Велединский скучает, он придумывает вброс кинематографической проблематики: хроникёры снимают, лакируя, теперешний лагерь; регулярно даётся игровая дореволюционная фильма, где загулявшихся на Соловках охотников преследуют ангелы; наконец, священник обсуждает с главным героем, кто же лучше — Чаплин или неулыбчивый Китон. По правде говоря, в сравнении с мировой революцией вся эта околокинематографическая возня — вздор. А уж тем более в сравнении с революцией отечественной. Общие места от киномана Велединского и острые места от мыслителя Прилепина конфликтуют. Здесь бы, между прочим, вмешаться человеку с неплохим вкусом Тодоровскому… Впрочем, может, изначально было ещё хуже, а он таки действительно вмешался и подрихтовал, подправил, даже и спас? Вот именно: «Обитель» небезнадёжна. Более того, «Обитель» и необходима, и хороша. Объяснимся.

Что нам «эстетика», когда давно попраны этика, историческое сознание и здравый смысл! Один позднесоветский диссидент, а впоследствии политтехнолог уместно высказался о временах перестроечных разоблачений. Дескать, даже и не важно уже, что там открылось много фактической правды, по-настоящему важно лишь то, что открытия эти были преподнесены стране и миру в режиме тотальной, всеобщей потери достоинства. А ведь действительно: с воплями аля-улю и трави помалу. В результате-то всё живое на десятилетия отравили по большому, даже по самому большому счёту.

Помнится, году в 1989-м в Тулу приезжал заместитель главного редактора журнала «Наш современник» Александр Казинцев — один из так называемых охранителей. На творческую встречу с ним собралось в ДК профсоюзов три десятка человек, не больше. Причём неосведомлённым, искренне любопытствующим юным простаком был, очевидно, один я, остальные же туляки — продвинутые читатели «Огонька» и «Московских новостей». Бедные, злые, успешно подготовленные журнальчиками, газетками и телевизором к самосуду с переделом. Они прицельно торпедировали ошалевшего от либерального напора столичного гостя вопросами типа «зачем вы мешаете стране стремительно переходить к нездешнему счастью?». Казинцев не скоро перевел дух, не скоро опомнился, а в конце встречи, грустно оглядев взыскующую повального счастья аудиторию, произнёс: «Дело в том, что все эти перестроечные трюки они делают не для вас, а для себя…»

Ну а кто такие «они»? Кто такие «мы»? И в чём, наконец, секрет перестроечных фокусов, в какие бы времена «они» их не осуществляли прямо на наших глазах? Сделав главного героя то ли простаком («человек без свойств»), то ли трикстером («человек со всеми свойствами»), Прилепин снабдил его уникальной оптикой: Артём не обременён априорными суждениями и спекулятивным умом, зато видит текущую ситуацию как она есть. В режиме здесь и сейчас. «Ихний» фокус-покус поэтому не проходит. Это свойство молодого героя мифопоэтически подчёркнуто тем обстоятельством, что он убил отца. Не по злобе, а потому, что тот изменял его матери. Нет, даже не поэтому: отец, этот носитель и транслятор родовых и национальных ценностей, предстал Артёму в совершенно голом виде, в грязном свете. Впрочем, не то, не то! Мать мстительно схватила ножичек, замахнулась на супруга, Артём её руку перехватил, неосторожно полоснул отца по горлу… Механика, по крайней мере, в фильме не вполне ясна. Важно лишь то, что Артём не нагружен родовыми предрассудками. И он легко разбирается там, где белогвардейцы с чекистами одинаково путаются.

Вот и сам Прилепин настаивает: не было специфического коммунистического террора. Ведь и соловецкие пытки, и соловецкие предательства, включая выдачу монахами на смерть легендарного святителя Филиппа Колычева, ни стилистически, ни ментально не отличаются от того, что происходит на глазах у Артёма Горяинова в 1927-м! Кстати, когда в лагере особого назначения начинается чехарда с арестами, избиениями и убийствами прежних чекистов, Артём, как и положено трикстеру, торжествует, глумится. Его увещевают, он не унимается. Ну да, не святой. Сказано же: трикстер. Сказано: простак. Не научен. Безотцовщина. Но, к примеру, те, которые травили в зале профсоюзного ДК трезвого москвича Казинцева и которые всего через пару-тройку лет исследовали в поисках какой-никакой жратвы тульские помойки, — они, наученные и начитанные, лучше? Профукали страну, сдали вместе с партийными билетами здравый смысл и человеческое достоинство. Они — лучше?! О, я хорошо помню эти апелляции к Богу, «родному пепелищу и отеческим гробам», эти агрессивные голоса и «справедливые требования» туляков снова всё переделить. Вещь Прилепина хороша тем, что впервые за три десятилетия предлагает новый стиль мышления. Она против фокусов, против жонглирования. Всегда же есть люди, чаще не слишком умные, которые, не будучи ничему научены, видят происходящее без фильтров, дизайна и обработки.

Иногда эта история напоминает страшную-страшную сказку. Неокультуренную, необработанную, вроде сказок Афанасьева или братьев Гримм. Но придётся повториться: лишь на уровне литературного материала, визуального и темпоритмического подкрепления этому нет. Упущен грандиозный шанс на совершенно новую поэтику. Любовная линия, когда Горяинов как бы уводит женщину, чекистку Галину, у страшного царя здешних мест Эйхманиса, тоже ведь разработана недостаточно варварски. «Жили недолго и умерли в один день». Актёры чрезмерно психологизируют, хотя Ткачук, пожалуй, меньше Александры Ребёнок и Сергея Безрукова. Но «Обитель» даже и в таком виде противостоит безобразной тенденции последних десятилетий: беспардонно воспевать Зону Комфорта словно бы в назидание тем, кто — вот подлецы! — будто бы сердечно расположен к «ленинско-сталинскому террору» и зоне за колючей проволокой. Довольно же врать: практически никто из противников «России как безразмерной зоны комфорта» к террору не расположен. Наоборот, очень хочется по-хорошему. Однако пока что не получается: достоинство, отнятое у нации в период перестроечной подчистки истории, по сию пору не возвращено, а значительная часть населения категорически с этим оскорбительным обстоятельством не согласна.