Александр Красовицкий - Императив. Беседы в Лясках

А говорю об этом потому, что сегодня мы заново глубоко пошли за Фрейдом и в современном обществе принято считать, что человек — заложник своих половых инстинктов, что с этим ничего нельзя сделать, что их нельзя контролировать. А это все неправда, можно их контролировать, все можно контролировать в жизни. Есть люди, которые это умеют. И этот детерминизм, т. е. то, что мы обязаны идти за своими инстинктами, этот жизненный принцип, утверждающий, что надо только быть собой, — фальшивый. Нехорошо, чтобы убийца был собой. Пусть убийца работает над тем, чтобы не быть убийцей.

Но детерминизм, который распространился, он говорит: это необходимо. Если у вас такие гены, такие гормоны, вы не можете быть другим. Вы не можете жить с одной женщиной, потому что это против вашей природы. А я уверен, что культура помогает человеку в какой-то степени формировать свою судьбу и принимать решения, пусть и не совсем свободно. Мы никогда не можем быть абсолютно свободны, но более свободны, чем психология или социология нам объясняет. Просто детерминизм кажется мне колоссальной ловушкой нашей современной культуры. И это же касается рассказа: как рассказывать, если всё уже решено, а значит, нет выбора, нет свободы. Люди, которые считают себя либералами, в то же время утверждают, что свободы нет, что я должен быть таким, какой я есть.

Я имею в виду, что постмодернизм разрушил вообще мысль о рассказе: рассказ невозможен, об этом писал Деррида [88] Жак Деррида (1930–2004) — французский философ и теоретик литературы, создатель концепции деконструкции. Один из самых влиятельных философов конца XX века, Деррида часто игнорируется в англо-американской традиции аналитической философии. .

— Рассказ как литература?

— Да вообще рассказ, даже обычный рассказ. Мысль о том, что ничего рассказать невозможно, — это уже абсурд.

— Невозможно, потому что все запланировано?

— Да, запланировано и еще распадается на куски. Нет никакой позиции, с которой можно было бы рассказывать. Shifting points of View (сдвигающаяся точка зрения) — это то, что сейчас появилось, с чем я часто сталкиваюсь в драматургии. И очень трудно объяснить молодым, почему американские картины имеют больший успех. А у них гораздо больше свободы выбора у героев. Они ищут всегда героев, которые что-то решают сами. А Европа очень часто показывает человека — страдающего героя, это жертва окружения, жертва обстоятельств.

Я изучал философию, но я знал, что профессиональным философом не буду. Я занимался любительским кино, и оно принесло мне награды. После этих призов я пробовал поступить в киношколу, где был огромный конкурс и надо было бороться за то, чтобы меня приняли. Меня приняли как очень надежного, а после трех лет изгнали как безнадежного с факультета кинорежиссуры, кажется, в 1963 году. Это все в моих книжках есть, я это повторял десятки раз. Это важный опыт, когда человек видит, что в искусстве и вообще в жизни нет такой позиции, когда он мог бы уже сидеть спокойно, почивать на лаврах. Вам кажется, что вас признают, но есть кто-то, кто говорит: нет, наоборот. И все. Надо снова бороться за то, чтобы убедить людей, что вы правы, что вам есть, что сказать.

— Какова роль ваших философских концепций в ваших фильмах?

— Безусловно, она есть, хотя я не занимаюсь теоретической философией и даже не могу сказать определенно, кто на меня больше всего повлиял. Но такое абстрактное мышление меня не отпускает, поэтому я внимательно проверяю, нет ли в диалогах лично моего философского мнения — такого не должно быть. Иногда, конечно, оно там появляется, но это ошибка. Это другой язык. Мои герои не должны говорить моим языком, они должны говорить своим языком — в смысле мышления. Я должен подделать их способ самовыражения, плохо, если они говорят мою правду — это очень опасно. Мы об этом много с Тарковским говорили. И Тарковский сам заметил, что случается, что он в интервью журналистам говорит слова, которые являются диалогом из его картин. И это признание ошибки: я что-то делаю не так. Если те же слова подходят и для картины, и для интервью, то, значит, это мои слова, мои герои не должны их произносить с экрана. И я с ним полностью согласен.

— Но есть же и наоборот. Вот Флобер говорил, например: «Госпожа Бовари — это я». Писатель самовыражался через героиню…

— Ну, он через героиню выражался, но он допускал все ошибки своей героини, которые тоже видел как свои ошибки. Это просто хорошо сказано, что мы всегда идентифицируемся не только с главным героем, а с любым героем. Это было бы смешно, посмотреть на толстого Флобера и сказать: мадам Бовари — это он. Не только она, все герои его романа — это всегда был он. Но надо оставить героям немножко автономии, немножко свободы. Если мы их полностью ставим на позицию нашей собственной правды, тогда они умирают, они превращаются в бумажные лица.

С Андреем Тарковским, 1983–1984 гг.

— А новый фильм, насколько я читал сценарий, весь изначально философский?

— Да, безусловно.

— Но этот фильм точно имеет философскую концепцию?

— Я бы хотел, чтобы мой зритель все сам понял и догадался. Там есть основа — это миф о Фаусте. А Фауст — это тот, кто хотел разумом прорваться через тайны жизни. А мы знаем, что это невозможно. И там еще есть мотив — у Гете это юность, а у меня больше власть, желание иметь власть над людьми и подчинить себе хотя бы одного человека. И это, конечно, очень негативная страсть. Я смотрю на дерево — там тоже происходит борьба: одно дерево хочет закрыть солнце другому дереву и подчинить его себе. Так что это природное стремление, но культура должна нам дать способ контролировать наши звериные инстинкты. И об этих звериных инстинктах тоже много говорится в картине.

— Но, в отличие от Гете, у вас нет постоянного диалога между Фаустом и Мефистофелем. Вы это дьявольское убрали из истории?

— Нет, наоборот. Я думаю, что мой герой идет против дьявола в такой степени, что дьявол уже может не вмешиваться. Он лишь несколько раз там появляется, когда мой герой стремится делать добро. А это под запретом. Дьявольская мысль такова, чтобы добра не было.

— Фильм «Квинтэссенция»?

— Это то, к чему сегодня физика вернулась, мне это кто-то из моих коллег подтвердил. Знаете, было такое мнение, что это то, что заполняет Вселенную, что она не может быть пустой. И такая концепция была уже в XIX веке, потом она рухнула, но сегодня снова вернулась. Только тогда была ассоциация с химическим эфиром, который сейчас никакого смысла не имеет, это не то, чем мы пользуемся, когда делаем анестезию.