Анатолий Карпов - Жизнь и шахматы. Моя автобиография [litres]

Я искренне надеялся, что после публикации письма мои злоключения закончатся. Но как оказалось, об этом можно было только мечтать. В определенных кабинетах припомнили о моем поручительстве за Корчного, и к Ивонину с гениальной идеей собрать на меня досье пришел Александр Сергеевич Никитин, который впоследствии работал в тренерском лагере Каспарова. Сложно сказать, почему Ивонин принял это предложение. Возможно, счел это предложение спущенным сверху. Или был слишком обижен на меня из-за ситуации с Фишером. Так или иначе, но благословение от КГБ на дальнейшую деятельность они с Никитиным получили и подрядили собирать материалы зарубежной прессы ленинградского шахматиста и шахматного журналиста полиглота Григоровича, причем сначала попросили его сделать переводы статей не только обо мне, но и о Корчном, Фишере и Эйве – президенте ФИДЕ. Но когда в запросе остались только наши с Бобби фамилии, Григорович смекнул, что составляет не просто переводы, а настоящий компромат. На мое счастье, он оказался порядочным человеком и к тому же рьяным поклонником Фишера. Он мечтал о том, чтобы наш с Бобби матч когда-нибудь состоялся. Григорович связался со мной и рассказал обо всем откровенно, сообщив, что работать в этом направлении больше не будет и очень надеется, что мне удастся обойти все препоны и убедить чиновников в том, что встреча с американцем необходима.

В кабинетах меня, однако, не понимали. Считали, что нет никакой необходимости ворошить прошлое, были уверены в том, что Фишер канул в Лету и там ему самое место. Я пытался изменить ситуацию, заявлял о своем профессиональном интересе, о важности победы, которая будет получена в игре, а не по правилам Федерации из-за отказа Фишера играть, как это случилось в семьдесят пятом. Но единственное, что я слышал в ответ, был вопрос:

– А вы можете гарантировать победу?

– Гарантировать не могу. Фишер – сильнейший игрок. Но шансы у меня неплохие. Скажу откровенно, сейчас их даже больше, чем год назад.

Но спортивные функционеры меня не слышали, в том числе и министр Павлов, который, конечно, из-за сложившейся ситуации тоже начал проявлять ко мне некоторое недоверие. Честно говоря, я был готов к тому, что недоверие окажется настолько сильным, что я стану невыездным, однако уже через несколько недель после скандала мне выдали паспорт для поездки на турнир в Испанию. Получив зеленый свет, я предположил, что больше ни одной подобной ситуации мне не простят. Привычка шахматиста просчитывать всё на несколько ходов вперед заставила меня пробиться на прием к министру, который принял меня весьма неохотно, демонстрируя всем своим видом непонимание, зачем мне понадобилась личная встреча.

– Улетаю на турнир, Сергей Павлович. Вот, выдали паспорт. Благодарю за доверие!

– Всего хорошего, Анатолий Евгеньевич! Летите и побеждайте. – Густые черные брови Павлова сошлись на переносице, укоряя меня во всех прегрешениях сразу.

– Я, собственно, не просто попрощаться пришел.

– А зачем же?

– Хочу предупредить, что в Токио мы с Фишером договорились встретиться в следующий раз в Испании. Он должен прилететь туда для продолжения переговоров.

Полагаю, что любой режиссер-постановщик гоголевского «Ревизора» счел бы напряжение, повисшее в кабинете, тем самым непередаваемым ощущением, которое должно было воцаряться на сцене всякий раз после звучания фразы о прибывающем ревизоре. Министр побелел, я не мог не узреть за его молчанием крайне негативное отношение к моим намерениям и был готов к тому, что Павлов потребует отдать паспорт и убраться с глаз долой. Но выдержка, внутренняя сила и готовность отвечать за принятые решения у этого человека никогда не страдали. Он лишь вздохнул и развел руками:

– Ну что с вами делать? Встречайтесь! Обещайте только, что ничего подписывать не будете.

– Разумеется, нет.

Подписывать мне никто и ничего не предлагал, хотя с Бобби мы встретились и продолжили переговоры. Вернувшись из Испании, я снова появился на пороге у Павлова, но в моем портфеле уже лежала копия подписанного с Григоровичем трудового соглашения на «переводы». И как только Павлов откровенно сказал о том, что не понимает моего настойчивого желания играть матч с Фишером, хотя мы всегда легко находили точки соприкосновения и легко решали все возникающие противоречия, я тут же парировал, что не могу взять в толк, почему меня вдруг записали во враги народа, и предъявил бумагу Григоровича. Услышав о заказе КГБ на досье и о том, что инициатива исходила не откуда-нибудь, а непосредственно из Министерства спорта, Павлов, ничего не знавший об этих кознях, тут же начал разбираться в ситуации и потребовал у Никитина, который в телефонном разговоре начал отрицать свою причастность, письменных объяснений. Долго ждать не пришлось. Очень быстро на столе у министра оказалась записка следующего содержания:

«В телефонном разговоре я Вас обманул, так как не ожидал поставленного вопроса».

Павлов был разгневан не на шутку, вкатил выговоры всем принимавшим участие в моей травле, включая Ивонина. А мне эта ситуация с досье в конечном итоге сыграла на руку. Считая меня несправедливо обиженным, в министерстве постепенно изменили свое отношение к моим встречам с Фишером. Третьи наши переговоры, которые состоялись в Вашингтоне, прошли довольно продуктивно. Во встрече участвовал Кампоманес, мы выработали условия и практически обо всем договорились. Единственное, в чем никак не могли сойтись, – это в названии матча. Бобби настаивал на заголовке «Матч на звание абсолютного чемпиона мира по шахматам среди профессионалов». Мне такое название казалось довольно странным. Я считал очевидным, что мы оба уже являемся безусловными чемпионами и, конечно же, бесспорными профессионалами, но я мог бы согласиться с предложением Фишера, если бы не одно существенное «но»: Советский Союз в то время никаких профессионалов в спорте не признавал категорически, и матч с подобным названием мне бы не позволили сыграть никогда и ни за что. Понимая это, я предложил Фишеру подписать все, о чем договорились, и не заострять внимание на названии, которое можно было бы придумать потом. Обрадованный Кампоманес уже привел нас в посольство Филиппин в Вашингтоне, секретарь отпечатала все бумаги, мы буквально держали ручки, готовые скрепить подписями все договоренности, но в последний момент Бобби отыграл назад, заявив, что подписывать договор он будет только тогда, когда будут достигнуты соглашения по всем пунктам. Не знаю, имели ли на самом деле для Фишера значение все эти тонкости или он просто воспользовался аргументом для того, чтобы отложить решение вопроса еще на какое-то время. Но вышло так, что решение отложилось навсегда. Наступал семьдесят восьмой год, и мне предстоял не менее, а возможно и более важный матч, чем игра с Фишером, а проводить две наисерьезнейшие встречи практически без перерыва я не мог, да и не хотел.