Анатолий Карпов - Жизнь и шахматы. Моя автобиография [litres]

Ничуть не меньше Мадрида яркие и незабываемые впечатления подарил мне Париж. Понимаю, что, признаваясь в своей безоговорочной любви к столице Франции, я не могу претендовать на оригинальность. Что ж, искренне считаю: здесь позволительно о ней забыть. Каждый человек, сердце которого Париж покорил сразу и безоговорочно, согласится с известными словами Хэмингуэя о том, что «Париж – это праздник, который всегда с тобой». Однако природа и обстоятельства сделали все возможное для того, чтобы я этого праздника не почувствовал. В столицу Франции прилетели мы вместе с Леонидом Захаровичем Штейном – одним из сильнейших шахматистов Союза в шестидесятые-семидесятые годы, трехкратным чемпионом СССР, – прилетели в семидесятом году сразу после турнира в Каракасе, где я получил звание гроссмейстера. Турнир был невероятно напряженным. Не только потому, что собрал сильнейших шахматистов со всего мира, но и по политическим соображениям. Узнав, что в турнире будет принимать участие Кавалек, который после чешских событий шестьдесят восьмого года уехал в Америку, посол Советского Союза отдал нам со Штейном распоряжение отказаться от соревнований и возвращаться в Москву. Указание чиновника как старший в нашей делегации выслушивал Леонид Захарович. В номер вернулся чернее тучи и буркнул, что надо паковать чемоданы.

– Как паковать? Почему?! – У меня были совсем другие планы.

– Посол велел возвращаться в Москву. – Штейн вздохнул и посмотрел на меня с такой тоскливой безысходностью, что решимость, которая и так уже поднялась во мне, стала еще сильнее.

– Я никуда не поеду, – твердо сказал я.

– Как не поедешь? – Мой старший товарищ был ошарашен, но безнадега из его голоса мгновенно исчезла.

– Так. Не поеду, и всё. Из Москвы мне лично никто ничего не сообщал. Я приехал выиграть и получить звание гроссмейстера. Так что как хотите, но я остаюсь.

– Точно?

– Абсолютно!

– Ну и прекрасно. – Штейн не скрывал своей радости. Было очевидно, что возможность прикрыться моим нежеланием возвращаться его устраивает. Непослушание безусловно грозило Штейну большими неприятностями: он был и членом партии, и руководителем делегации. А теперь, в случае чего, он мог сослаться на меня и объяснить свое неподчинение приказу моим упрямством. Однако, оставшись, мы оба понимали, что выйдем из ситуации без потерь лишь в одном случае: если отыграем турнир на высшем уровне.

К счастью, наши условия проживания в Каракасе способствовали хорошему отдыху между партиями. Единственным представителем Латинской Америки в турнире был аргентинский шахматист Оскар Панно, которого по национальному признаку организаторы поселили в шикарный генеральский люкс. В самом начале турнира Штейн, будучи хорошо знакомым с Панно, шутя посетовал на то, что тот живет один в огромных апартаментах, а мы ютимся вдвоем в обычном двухместном однокомнатном номере. Номер, кстати, был совсем не плох, так как хороша была и сама гостиница, принадлежащая диктатору Венесуэлы. Оскар же жалобы воспринял всерьез и, не принимая никаких возражений, поменялся с нами номерами. Не знаю, повлияло ли это как-то на мою результативность, но я добрался в рейтинге до звания гроссмейстера, и наше практически самовольное пребывание на турнире было оправданно.

Естественно, что во время игр я не позволял себе расслабляться и отвлекаться на посторонние занятия, кроме того, все время старался держаться подальше от экваториального солнца. Но, взяв новую ступень на пути к олимпу, почему-то решил, что обязан вернуться домой во всей красе: загорелым и бронзовым. Прихватив книгу, я всего на пару часов прилег у бассейна и с ощущением сделанного дела вернулся в номер. Увидев меня в полумраке гостиной, Штейн ахнул:

– Толя, что с тобой?!

– А что такое? Все в порядке. – Я был бодр, энергичен и, собственно, не понимал, о чем он спрашивает.

– Да ты же красный как рак. – Я осмотрел себя. Действительно, в темноте моя кожа сразу проявила красноту, и выглядел я, мягко говоря, неважно. – Как же ты завтра будешь давать сеанс? – ужасался Штейн. – Площадь под открытым небом, пятьсот человек народа!

– Не беспокойтесь, – я пока не осознавал всей печали произошедшего, – все будет хорошо.

Хорошее же заключалось исключительно в том, что в обморок во время сеанса я грохнулся не на асфальт, а, по счастливой случайности, на стул и не разбил себе голову.

А на следующий день – перелет в Париж. Я мечтал только об одном: быстрее добраться до кровати и лечь, состояние было невероятно тяжелым: на теле нет живого места, голова раскалывается, мысли путаются. Но Штейн возмутился моему настрою:

– Первый раз в Париже – и лежать в гостинице! Да ты с ума сошел! Ходить, ходить и еще раз ходить. Сейчас ляжешь – потом неделю не встанешь.

– Я не могу, Леонид Захарович. Сил нет совсем.

– Тебе сколько лет, Карпов?! Девятнадцать! Хватит тут про силы рассказывать. Пойдем, говорю!

Пришлось подчиниться. Я выползал из гостиницы с твердым убеждением в том, что ненавижу Париж до глубины души, но убеждение это превратилось в пыль, стоило мне сделать усилие и посмотреть по сторонам. И я пропал. Мне показалось, что история буквально обволокла меня, подчинила себе, дразнит барельефами церкви Сакре-Кёр, манит кариатидами Лувра, порабощает химерами Нотр-Дама. Мне казалось, я слышу Гюго, придумывающего строки своих романов, вижу Шагала, расписывающего купол знаменитой Парижской оперы, наблюдаю за фрейлинами, порхающими в саду Тюильри в надежде встретиться с Людовиком XIV и вскружить голову «королю-солнце».

Париж считается символом любви и романтики. Это безусловно справедливо. В конце концов, романтическим чувствам благоволит романтическая атмосфера, которой пропитан этот прекрасный город. Но мне в нем комфортно и одному. Я настолько глубоко прочувствовал свою к нему принадлежность, что стал ощущать себя здесь совершенно своим. А когда ты дома, компания имеет не такое уж большое значение.

Столица Франции впоследствии подарила мне целую неделю совершенно уникального практически свободного времени, которое я с удовольствием посвящал прогулкам по любимому городу. Дело было в начале двухтысячных годов. Я летел в Париж из бразильского Сальвадора с пересадкой в Лиссабоне. Не знаю, что случилось с португальским пограничником. Возможно, ударила в голову неожиданно свалившаяся на Европу в том августе дикая жара в сорок с лишним градусов, однако в Лиссабоне произошел у меня следующий любопытный случай. Протягиваю португальцу свой ооновский паспорт.

– Что это? – Полная растерянность и в голосе, и в глазах.

– Ооновский паспорт.

– И что мне с ним делать? – Растерянность сменяется недоверием.