Владимир Осипов - Дубравлаг

Жизнь тем не менее продолжалась. Каждый вечер после работы мы втроем — Ситко, Семенов и я завариваем чай, кто-то подойдет "потрекать" (поговорить). Борис Сосновский, или калининградец "экстрасенс" Баранов, или поэт Анатолий Радыгин, или эстонец Эрих Комп. Ситко более всего был занят проблемой авторства пьес Шекспира. Т. е. кто написал "Отелло", "Гамлета", "Ромео и Джульетту" и все остальное? Кандидатов на авторство, помимо господина Шекспира, было несколько. Сидел, однако, Леня Ситко за НТС (Народно-трудовой союз), причем второй раз. В зону наведался его бывший подельник (освободился осенью 1963 года по частичной амнистии одновременно с Виктором Трофимовым, Валентиной Машковой и другими) Евгений Иванович Дивнич, один из основателей и руководителей этой организации. В отличие от Ситко, Дивнич после досрочного освобождения активно перековался в советского человека. И вот теперь, летом 1965-го, прибыл на седьмую зону, в сопровождении чекистов, выступил по внутрилагерной радиосети. Призывал нас РАЗОРУЖИТЬСЯ. Главный аргумент: "Советская власть сильна как никогда!" Странно было слышать это тем, кто и сидел-то просто за то, что у него иные взгляды, чем у руководства КПСС, и иная философия.

Я вот упомянул Баранова из Калининграда и вспомнил его однофамильца из Питера, получившего 6 лет за участие в антисоветской группе Устина Гавриловича Зайцева. Этого Баранова я почему-то считал атеистом и однажды без обиды, просто как факт, сказал между прочим: "Вот вы, например, атеист, а тоже…". Баранов не дал мне досказать. Он побледнел и заговорил с такой обидой, с таким чувством, что мне стало не по себе: "Владимир Николаевич, вы меня обидели до глубины души. Сказать человеку, что он атеист — это все равно, что сказать: он — животное. Я, может, мусульманин или еще кто, но я человек, верю в Бога, и вы мне, пожалуйста, больше такого не говорите!" Я был сам тронут таким оборотом и от души просил у него прощения.

Работая позже подсобником в литейном цехе, я познакомился с Сергеем Дьяконовым. Студент-медик из Оренбурга. С группой таких же юных сверстников организовал полурелигиозное, полупатриотическое общество, за что и получил три года. Много рассуждали с ним о православной монархии. К сожалению, спустя годы, в период нового следствия по делу о журнале "Вече", он дал обо мне "посадочные" показания типа: "Осипов заявил, что он убежденный монархист и будет всю жизнь бороться с советским режимом". Подобных показаний было немного, но Дьяконов их, увы, дал. Очевидно, был сильно напуган чекистами. Он уехал из Твери, где жил после освобождения, куда-то в Кременчуг и исчез из поля зрения: по своей мнительности, видимо, боялся "и тех, и других…"

Летом 1965 года в промзоне на 7-м случилось несколько пожаров. Как-то горел один цех. Оперуполномоченный, едва не плача, умолял зэков усерднее тушить огонь: "Товарищи, прошу вас". Так мы стали "товарищами". Вообще это обращение применяется лишь в отношении полноценных советских граждан. Осужденных именуют исключительно "гражданами".

Летом 1965 года в Сосновку приехали два следователя КГБ из Москвы. Специально ко мне. Их интересовал философ Григорий Померанц, с которым я действительно активно общался на воле. В частности, летом 1959 года он читал мне и Анатолию Ивановичу Иванову ("Рахметову") лекции. Это были, можно сказать, лекции по антисоветизму (или советологии, как угодно). Померанц был старше нас с Рахметовым лет на двадцать, имел большой жизненный опыт и эрудицию. То, что он нам читал, было на довольно серьезном уровне. Помню, например, его анализ советского правящего класса, состоящего, кажется, из пяти слоев. Во время следствия в октябре-декабре 1961 года мне предъявили фотографию Померанца. Естественно, я сказал, что не знаю этого человека. Но Рахметов почему-то решил дать на него показания. Я его показания не подтвердил. И вот спустя четыре года ко мне в зону приехали два чекиста специально ради Г. С. Померанца. Или они надеялись, что человек, ставший русским националистом, даст показания на еврея? Я откровенно рассмеялся, беседуя с чекистами: "Я ТОГДА не вспомнил этого человека. Вы хотите, чтобы я вспомнил его теперь, отсидев за проволокой четыре года?"

Следователи уехали, не солоно хлебавши. Видимо, им хотелось его посадить (а одного свидетеля недостаточно: нужно, как минимум, два) или застращать посадкой.

На седьмой зоне я бросил курить. Не потому, что мне стало жалко расходов (хотя курящий зэк из положенных ему пяти рублей в месяц трояк уж наверняка тратит на махорку) или здоровья (кто в молодости печется об этом?), а потому, что я стал стыдиться тех православных верующих и особенно одного диакона, с кем часто вел задушевные беседы. И еще: изучая русскую историю, я пришел к выводу о страшном вреде, который нанесли России антиправославные и антирусские реформы Петра Первого, поистине первого злостного курильщика на Святой Руси. Я стал внутренне стесняться самого себя: сам обличаю "коронованного революционера" (по выражению влюбленного в него Герцена) за принуждение русских людей к иноземной одежде и чужому образу жизни, за богомерзкое курение — и сам курю, словно его верный последователь. Я выбрал день — 1 июля 1965 года — и объявил всем друзьям и знакомым, что с 1 июля бросаю курить навсегда. Сжег корабли. Ко мне в компанию вошли еще четверо, в том числе Геннадий Темин (томившийся в лагерях с 1945 года, сначала по "бытовой", потом по политической). Из четверых Семенов продержался два месяца, остальные трое стали дымить на второй или третий день, сначала втихаря: "Володе не говорите". Я их не осуждаю, как не осуждаю десятки миллионов курильщиков, которые знают, что будет и рак, и сердечная недостаточность, и на пятнадцать лет проживут меньше, но все равно нет воли и нет характера. Я не ел семечек, но носился по зоне как угорелый, все время чего-то не хватало, два месяца я был сам не свой. Потом постепенно вошел в колею. Курил я восемь лет: с 19-ти до 27-ми. С Божьей помощью не курю тридцать пять лет. Прихожу в ужас при виде наших подростков, табакозависимых мальчиков и девочек, в свои 13–15 лет. Маленьким обезьянкам так хочется быть как все. Быть толпой, стаей, но не Личностью. Школу, видите ли, отделили от Церкви и радуются. Что же вы мат, сигареты, хамство, беспредел похоти не отделили от школы?

Табу на сквернословие, кстати, было отличительным признаком политзэковской аристократии. Новичок, появившийся в зоне, быстро соображал: хочешь принадлежать к верхушке зоны, матерщину забудь. Два бывших уголовника, по-настоящему перековавшиеся в политических, жаловались мне на одного из наших интеллигентов и спрашивали, употребляет ли он мат в разговоре со мной, с моими друзьями. — "Никогда!" — "А вот с нами хлещет как сапожник. Что же, он считает нас людьми второго сорта?" Лагерные эстонцы и латыши, если ругались, то только на русском, на своем языке — никогда. Много лет спустя, когда Андропов раскрыл ворота своим евреям-отказникам, мне рассказывали, что советские переселенцы, особенно околоправозащитная часть, с каким-то особым ухарством матерились по-русски, соревнуясь в изощренности этажей. Но на своем племенном языке они не сквернословили никогда. Мат стал еще одной формой русофобии. Утверждаю совершенно серьезно: одна из ступеней к нравственному возрождению нации — отказ от мата. Уже в наше время ко мне в Москву приехал друг-монархист из Владивостока, которого я решил познакомить с главами патриотических организаций. Один из них, неверующий или почти неверующий, со склонностью к язычеству, так и выплескивал скороговоркой мусор изо рта через две-три фразы. Мой соратник был ошарашен: "Он что, не понимает, что матерящийся лидер — это пустое место?"