Владимир Осипов - Дубравлаг

К счастью, в этот предотбойный момент ему особенно не досталось: все-таки мы помогли, физически мешая его бить. Встает вопрос: а что же мы с Ситко сами не стали драться с нападавшими? В том-то и дело, что с формально-лагерной точки зрения (честно говоря, с уголовно-лагерной точки зрения — кодексы разных контингентов как бы взаимно вклинились друг в друга) по изложенной версии Семенов был не прав. Он двинул "фуфло" — не заплатил карточный долг. А не заплативший карточный долг в лагере (конечно, в уголовном лагере, но уже и на "семерке" эти правила многими приняты) приравнивается к стукачу. Просто драться за "фуфлыжника" уже немыслимо, потому мы и приняли такую форму защиты, обняв и загородив его. Это означало: мы лагерные законы признаем, "фуфлыжника", в принципе, осуждаем, но Виктор нам, во-первых, друг, а во-вторых, мы не убеждены в его виновности.

Через несколько дней выяснилось следующее: оказывается, когда садились за игру, договорились, что проигравший уплатит "с ларька", то есть, как только в зоне появятся продавцы, через день-два-три проигравший покупает на свои пять рублей продукты и отдает их тому, кто выиграл. В азарте игры все об этой договоренности забыли, даже и Семенов забыл. А потом все вспомнили. Значит, Семенов ни в чем не виноват. Он должен был заплатить долг не сразу, встав из-за стола, а через несколько дней, когда в зоне будут торговать. А вот тот бык, что двинул Семенова доской по пояснице, — злостный нарушитель договоренности. Игра происходила на территории "тубиков", и Тигру стало стыдно, что он не заступился вовремя за Виктора. "Они договорились платить с ларька?" — вскипел он от ярости и побежал к быку. Тот был едва ли не втрое крепче и здоровее Тигра, но в лагере всё решает дух, а физическая сила — на втором месте. Тигр двинул виновника хипеша доской, отскочил в сторону, провел черту по земле и сказал: "Перейдешь черту — отрежу уши!" Тигр в бытность свою отрезал не только уши, но и головы (по его версии, за стукачество). И это все знали. Ему было всё нипочем. Прежде всего, он не жалел себя, и его в итоге боялись и слушались. Потирая окровавленное место, здоровяк чего-то недовольно бурчал, но черту не переступил. Кстати, уголовники в ссоре всегда тщательно следят за потоком брани: терпят любые оскорбления, кроме двух: "козел" (педераст) и "ментовский сотрудник" (стукач). В случае этих слов — немедленное: "Докажи!" И, в общем, тот, кто оскорбил зря, оклеветал, в уголовной зоне получал "перо" (то есть нож под ребра).

Самое светлое воспоминание о 7-й зоне у меня связано с одним чудным диаконом, большим молитвенником, верным Христовым воином. Однажды он исповедовал меня. Мы сидели поодаль наедине, и я говорил, потупясь, начистоту. Перебрав, кажется, все грехи, он вдруг спросил меня: "А в партии был?" — "Нет, никогда". — "А в комсомоле?" — "Был. Меня потом исключили за несоветские взгляды". — "Был?" — мой дьякон встрепенулся, задумался и долго молчал. Наконец, глубоко вздохнул и сказал: "Ну, ничего. Бог простит". Я понял, что мое пребывание в комсомоле с 14 лет до 20-ти было самым значительным грехом моей жизни — словно печать антихриста… А мы еще рассуждаем о сохранении мавзолея, об идолах по стране, о метро "Войковская" и проч., и проч. И хотим хорошей жизни под символом преисподней…

Под новый, 1966 год, был большой этап с 7-го лагпункта на 11-й. Я вернулся на Явас, туда, где был мой друг Ильяков, а поэт Игорь Авдеев уже освободился. Авдеев (он умер в 1991 году, я могу об этом писать свободно) был певцом террора. Считал, что это единственное эффективное средство в борьбе с диктатурой. Этому средству посвятил много стихов. Помню, как-то с воли мне сделали запрос: даю я в принципе на это "добро" или нет? "Добро" я не дал, рассказал Игорю, и он сильно сетовал на меня за это: "Ребята рвутся в бой, а ты удерживаешь! Оппортунист!" Был у него друг Альгис Игнотавичюс, кажется, они поладили на этой идее. Игорь с каким-то особым чувством отмечал день освобождения Альгиса на волю (тот освобождался с другой зоны). Но шли годы, и об акции Альгиса газеты не сообщали. Потом кто-то написал, что тот часто пробует вина в одном кафе в Каунасе и увлекся философией экзистенциализма… Словом, то, что двигало и вдохновляло в зоне, на воле бездействовало.

По возвращении на 11-й я затерялся, то есть меня потеряло начальство, потерял нарядчик. Я каждое утро добросовестно выходил на вахту, ждал, когда мою карточку возьмет в руки нарядчик и выкликнет мою фамилию. Меня не выкликали, я, разумеется, не возмущался бюрократизмом, не качал свое право на труд, а довольно весело возвращался к себе. Понял, что меня перепутали с каким-то стариком-инвалидом. Да и поселили меня со стариками, между прочим, не на верхней койке, а на нижней (в той секции не было второго яруса). Проход слева, проход справа (от койки), одно удовольствие. Но в секцию я не шел, потому что стукачи сразу донесут, что молодой (мне было 27 лет) не работает и живет в инвалидном бараке. Я брал книгу и отправлялся в библиотеку в читальный зал. А вечером с шумом возвращался в секцию, словно с работы. Так я забрал у родного Советского государства недели две, двенадцать или четырнадцать рабочих дней. Кто-то из стукачей наконец меня выследил и донес. Утром после развода меня стали искать: "Осипов, к начальнику!" Я лег на койку, накрывшись бушлатом, и решил урвать хотя бы этот день. Шестерке (т. е. дневальному из штаба) реку: "Не могу, плохо чувствую!" Через пару часов дневальный пришел снова: "Иди, Иоффе злой!" Иоффе был заместителем начальника лагеря по оперчасти, словом — второй человек среди лагадминистрации. Еврей Рафалович как-то заговорил с ним на идиш, так тот посадил земляка за "провокацию" в ШИЗО: нечего вовлекать в сионистский заговор. Иоффе злой… Я поднялся и пошел в штаб. Да, меня действительно перепутали. "А что же вы сами-то не запросились на работу?" — спросил Иоффе. "Я что, умнее начальства?" Наказывать меня было не за что. Со следующего дня я натягивал обивку на стулья.

Но — недолго. 23 февраля 1966 года меня дернули на этап. Одного. Этап из одного человека — вот это номер! Три солдата доставили меня к поезду, провезли от Яваса до Сосновки и высадили. Но не в ту большую зону, где я совсем недавно провел год, а в другую, малую зону, по другую сторону железной дороги — в ИТУ ЖХ 385-7/1. Словом, Сосновка-2.

Это была религиозная зона. Здесь сидели исключительно за религию: православные, истинно-православные, старообрядцы, иеговисты, баптисты, пятидесятники, субботники — человек четыреста, кажется, в трех бараках. Меня доставили на вахту. Начался шмон (обыск). Такого тщательного шмона я не помнил со времени следствия, т. е. с пребывания в Лефортовской тюрьме. Вывернули все: перебрали тетради, конспекты, отобрали все репродукции из журнала "Огонек" на евангельские темы. Если был изображен Иисус Христос, Пресвятая Богородица, хотя бы письма Рафаэля или Тициана — все это было беспощадно изъято. Журнал "Огонек" оказался крамолой в политзоне богоборческого государства…