Владимир Осипов - Дубравлаг

В апреле 1968 года на 11-ю зону прибыли Евгений Вагин и Борис Аверичкин, члены "Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов" (ВСХСОН). Так я узнал о самой большой политической организации в СССР в послесталинский период. Мне было особенно радостно убедиться в том, что эти люди были православными христианами и патриотами России. В программе, составленной их лидером, Игорем Огурцовым, ставилась задача избежать минусов как коммунистического, так и капиталистического строя. Позже, 31 августа, в ту же зону прибыли почти все осужденные члены ВСХСОН (кроме Огурцова и его заместителя Михаила Садо, отправленных в крытую тюрьму во Владимир). Наиболее близкими по взглядам для меня оказались Леонид Иванович Бородин (ныне известный писатель, редактор журнала "Москва") и Владимир Федорович Ивойлов. С Бородиным мы еще встретимся в 70-е годы, когда он, едва отсидев свой первый срок, вошел в редакцию "Вече", т. е. сразу вступил на минное поле. Он, как и я, отсидит свой второй срок, причем в тяжелейших условиях ОСОБОГО режима (полосатая роба, камера и питание, чтобы только не умереть). Рыцарь без страха и упрека. Как и его соратник, руководитель ВСХСОН Игорь Вячеславович Огурцов.

В этот же день прибыл в зону — вторично — с новым сроком Юрий Тимофеевич Машков. Тот самый, с которым, кажется, совсем недавно, в 1964 году, на лагпункте в Барашево мы читали Владимира Соловьева. А теперь он прибыл вместе с братом тянуть второй срок — теперь уже 12 лет — за якобы попытку перехода советско-финской границы. Судьба? Рок? Промысел? И вдруг — еще одна новость. Привезли "ксиву" (письмо) из Барашевской зоны. Сел мой друг по Москве, по площади Маяковского, Юрий Тимофеевич Галансков. Тогда, в 1961 году, мы его отмазали. Теперь он сел сам. Вместе с Александром Гинзбургом они составили "Белую книгу" по делу Синявского— Даниэля. За эту книгу и получили срок. Галансков — 7 лет, Гинзбург — 5. Через несколько лет, 4 ноября 1972 года поэт Юрий Галансков умрет в муках после операции в одиночной палате в Барашево.

Мне оставались считанные месяцы до освобождения, но я чувствовал, что могу НЕДОЛГО пробыть на свободе. Тем более, что я ведь не собирался сидеть за печкой. При всей осторожности, при всей рассчитанности шагов, вступая в духовное сопротивление богоборческому и очень нерусскому режиму, я знал, что мне суждено будет вернуться в Мордовию.

5 октября 1968 года я вышел на свободу. Из лагеря ЖХ 385/11 (поселок Явас) меня этапировали накануне вместе с двумя бандеровцами, доставили на пересыльную тюрьму в Потьме. Здесь в одной общей секции соединили с группой уголовников, человек 8—10, тоже освобождавшихся. Мы трое расположились отдельно, поодаль. Шурики и тут не могли угомониться: достали большую кружку, разожгли мини-костер и стали варить чай. Костер, собственно, был навесной, молодцы подносили скрученную зажженную бумагу под дно кружки и ждали, когда закипит. Не дождались: пришли надзиратели, поорали на нарушителей, емкость, конечно, поддели сапогом, а тех, кто был вблизи кружки, забрали. Последнее наказание: их остригли наголо. А ведь каждый заключенный почти два месяца перед свободой бережет голову — не стрижет волосы, чтобы своим безволосым кумполом не привлекать внимания на воле. Да и начальство в зоне разрешает за пару месяцев не стричь голову. Нашим сокамерникам не повезло. Помню, один молодой кавказец среди них пылко подчеркивал свой интернационализм: "Мне все равно — земляк, не земляк. Мне главное, чтобы человек жил по понятиям!" Т. е. давал понять, что воровской кодекс ему дороже этнической солидарности.

Рано утром, наверное, около пяти, нам выдали справки об освобождении, и провожатый повел нас из тюрьмы на станцию. Уже без конвоя, впервые после семи лет. Мы шли гуськом по тропинке. На станции он купил и выдал нам билеты до Москвы, кому-то — дальше. Раскрашенные, не совсем молодые девицы подходили выразить сочувствие. В зоне часто рассказывали, как эти полупрелестные создания уводили иных нетерпеливых зэков "на хату", где на следующее утро освобожденный от неволи ощущал себя и освобожденным от всех заработанных в зоне денег. Девица, конечно, испаряется, а "хата" оказывалась заброшенным помещением без хозяев.

Перед посадкой в поезд я сделал первую покупку из выданных мне на руки довольно скромных заработков: купил и сразу выпил банку молока. Из Рязани дал телеграмму своим в Москву. Дома был праздник.

У Валентина Зэка в поэме "Гротески" есть такие слова:

Стихи эти удивительно точно передают чувства и настроение зэка перед освобождением. Вроде бы все достаточно умны и достаточно реально представляют свое будущее, но тем не менее, вопреки рассудку, внутри шевелится именно такое: "счастье брызнет и зальет меня лучами". Мое счастье, мое беззаботное бытие продолжалось неделю, пока я жил у мамы в Москве. Но уже в следующий понедельник я выехал в Калинин (в Тверь) и целый месяц бился за жилье и прописку в этом городе. Право на проживание в Москве и соответственно квартиру я потерял на тридцать долгих лет. Наконец, меня прописали в селе Никола-Малица под Тверью. А работать я стал на вагоностроительном заводе. Знакомая девушка, посетившая меня, видимо, пришла в ужас от моей нищеты и неустроенности: угол с койкой за перегородкой и трудовая рабочая неделя среди станков, электросварки и подъемных кранов.

Эти заметки посвящены ЗОНЕ, поэтому в отношении шести лет, проведенных на воле, буду краток. Через год я перебрался во Владимирскую область, работая сначала грузчиком на хлопчатобумажном комбинате в Струнино, а затем — бойцом-пожарным в Александрове. Пока был грузчиком, зарабатывал где-то 100–120 рублей в месяц, а став пожарным — 65 рублей. За отличное тушение пожара давали пятирублевую премию, зато Александров, в отличие от Твери, был на час электрички ближе к Москве. Здесь я и начал издание машинописного журнала "Вече" православно-патриотического направления.

Работа пожарного была удобна тем, что, отдежурив сутки, я имел затем три свободных дня, которые и использовал для дела, задуманного мною еще в зоне.

Летом 1972 года я сопровождал мать Юрия Галанскова и его сестру Лену в Мордовию на очередное свидание с сыном и братом. Ехал по тем же рельсам, уже будучи свободным. Прибыли в поселок Озерный. Там, на 17-й зоне, сидел один из организаторов молодежных встреч на площади Маяковского (в начале 60-х годов), а теперь осужденный за связь с НТО ("Народно-трудовым союзом") поэт Юрий Тимофеевич Галансков. Тот самый: