Владимир Осипов - Дубравлаг

Мир ощущений заключенного, севшего повторно, заметно отличается от психологии первопроходца: все заранее известно, все заранее знаешь, ко всему привык. Когда тебя везут в зону и ты слышишь за стеной своего "купе", своей клетки, говор блатных, становится тошно. Один и тот же монотонный мат, одна и та же феня (жаргон), одни и те же, как бы шокирующие нормальное общество выражения. "Все это было, было, было…"

Банально, серо и скучно. В уголовном мире так называемой романтики значительно меньше, чем ему приписывают. Да, есть единицы, фанатики "воровской идеи", а в большинстве — мещанство и меркантильность, только лишь сопряженные с риском. Но и риск здесь не вполне осознанный: как ребенок не осознает высоты с балкона 10-го этажа. Шпана — это мотыльки-однодневки, живут одним днем. Видят перед собой чемодан или хилое существо с сумкой. ВСЕ! Больше ни о чем не думают. Жизнь для них — это только данная минута, данный день. Ты появляешься среди них, ты лично никому не нужен, их интересуют твои шмотки, твоя обувь, твои вещи. А если узнают, что ты с образованием, то ты интересен как составитель жалоб, адвокат.

Однажды на пересылке в Ярославле мне пришлось наблюдать блатную кодлу числом до пятидесяти в одном отстойнике. Это такая большая камера, приемник, откуда потом зэков распределяют по местам.

Я вглядывался в их лица: сплошная серость, мелкота, что-то от бомжей. И среди пятидесяти физиономий увидел лишь одну действительно интересную. Возможно, бандит, крупный вор. Но, по крайней мере, был виден ум, воля, решительность и какая-то внутренняя подтянутость (ведь большинство уголовников — расстегай, расхляб, атрофия личности, ветром подбитые).

В 70-е годы в системе исправительно-трудовых лагерей появилось новшество: "локалки". Вся зона разбивается на отдельные бараки, каждый барак огорожен колючей проволокой от других. За перелезание этой проволоки не убьют, но накажут. В политлагерях Мордовии локалки как таковые не ввели, но больших зон по 2000 человек, подобно 11-й или 7-й, не стало. Весь второй срок я отбыл только в двух местах: на 19-й зоне (300–400 человек, потом стало еще меньше, многих увезли в Пермскую область) и на "тройке" в Барашево (там вообще было смехотворно мало — 80, а порой даже чуть ли не 30 человек). И получалась своего рода локалка: длинный барак с казармой, штабом, производственным цехом и столовой и отдельно — баня с котельной. Все это довольно тесно огорожено. Вот и гуляй на крошечном пятачке!

При малом пространстве и малолюдстве мы все были на виду, под колпаком МВД и КГБ. Не то что прежде, в 60-е годы, когда 7-й или 11-й представляли собой целый поселок, и зэк как бы терялся в этом поселке. А теперь — все прозрачно, словно ты в банке и на тебя смотрят сверху. Но даже и тут чекисты умудрялись использовать звукозаписывающую технику.

Украинский поэт Василий Стус, например, обнаружил в своем бушлате проволочки, и когда, разговаривая с Черноволом, стал ковырять их, набежали менты, наорали, отобрали на время бушлат.

Другая особенность моего второго срока — политическая напряженность, почти непрерывная конфронтация с властями, забастовки, голодовки, протесты, заявления… Всего этого в первый срок в зоне почти не было. Когда в 1968 году я освобождался из 11-го, до нас доходили вести о первых голодовках на другой зоне, кажется, на 17-й. А теперь я сам попал в эпицентр сопротивления.

В конце августа 1976 года меня внезапно этапировали с 19-й зоны (поселок Лесной) на "тройку", в Барашево. Там была своеобразная локалка: крошечный политлагерь на 40 человек — сплошь старики — полицаи и партизаны, и только один-единственный среди них современный политзэк — Вячеслав Черновол, матерый украинский сепаратист. Чекисты решили соединить в одной микрозоне, где больше некуда податься, двух антиподов, двух националистов противоположных ипостасей, соединить несоединимое. Мы должны были рвать и метать друг на друга, есть поедом один другого. И я, и Черновол эту тактику КГБ легко раскусили и, не сговариваясь, молчком вынесли за скобки все, что нас разделяет, и, общаясь, говорили лишь на темы, не вызывавшие споры. Если могут подружиться сторонник Российской империи и адепт незалежной Украины, то в каком-то смысле мы даже подружились и поддерживали друг друга как по отношению к администрации, так и к лагерным стукачам-перевертышам. Последние, опираясь на "молчаливое большинство", в этой зоне наглели, словесно, правда, но любили поднять в секции, например, такую тему: "А вот выдержал бы Черновол пытки, был бы стойким, если б его прищучило СМЕРШ? КГБ — это детский сад, а вот СМЕРШ бы напустить на этих героев!"

Впоследствии Вячеслав Максимович стал видным политическим деятелем в самопровозглашенной Украине, и я не раз и не два резко обличал его русофобскую позицию. Но когда он погиб в автомобильной катастрофе, мне было искренне жаль своего солагерника. Ибо в личном плане это был честный, порядочный человек, равнодушный к деньгам и комфорту, безупречно духовная личность. Наталья Витренко сомневается в случайности столкновения "КамАЗа" с легковушкой Черновола. Действительно, у председателя РУХа возник глубокий конфликт с собственными сторонниками, осуждавшими категорический отказ Черновола идти на сотрудничество с олигархами и лоббировать их интересы. Принципиальные политики теперь не в моде.

Ранее Черновол сидел в Перми, точнее — в одной из политзон Пермской области. Там среди зэков начался ажиотаж по поводу отказа от советского гражданства. Хорохорясь один перед другим, зэки писали заявления в Президиум Верховного Совета СССР об отказе от опостылевшего гражданства. Поддался общему настроению и Черновол. Когда он рассказал мне об этом, я вскипел: "Так это значит, что вы все отказываетесь от борьбы, что вы все бросаете народ, свою страну и улепетываете туда, где сытнее и вольготнее?" Вячеслав растерялся. Мы еще немного поспорили, и он честно признал: "Да, это была ошибка…" И тут же написал новое заявление властям, в котором уведомил их, что он по-прежнему их не любит, но заявление об отказе от гражданства СНИМАЕТ, отзывает обратно.

Именно с Черноволом мы решили начать здесь, в Мордовии, борьбу за статус политзаключенного. Поясняю. Мы все, политузники Советского Союза, хотя и содержались после 1956 года отдельно от уголовников, но по условиям содержания в заключении ничем от них не отличались. Как и они, мы обязаны были принудительно работать. Как и они, мы носили униформу, бирку с фамилией и номером отряда-бригады, стригли наголо волосы, ходили строем. Не отличались от воров и грабителей периодичностью разрешенных свиданий с родственниками и посылок. Больше того: поскольку у них было 4 вида режимов, а у нас только 2 (строгий и особый), то уголовники, сидящие на общем и усиленном режиме, имели даже перед нами преимущество. Незадолго до того в Великобритании статуса политзаключенных требовали ирландские террористы. Они считали, что убийства, которые они совершали, делались не ради корысти, а ради идеи, а посему, мол, Маргарэт Тэтчер должна с ними обращаться как с политическими, а не как со шпаной. Они долго голодали, по 50–60 дней, иные умерли от истощения, но своего так и не добились. В отличие от Ирландской революционной армии, советские инакомыслящие террором не занимались, боролись исключительно словом и считали себя уж не менее ирландских киллеров достойными получить статус политзаключенного. В пермских лагерях такие требования прозвучали.