Владимир Осипов - Дубравлаг

Ведут нас из изолятора в парикмахерскую стричь волосы. А мы от стрижки отказались: это был один из пунктов борьбы за статус политзаключенного. Нас сажают в кресло, мы садимся, с надзирателем не толкаемся, нам надевают наручники и в наручниках стригут. Голову мы уже не вертим из стороны в сторону: пусть стригут, мы наручниками доказали, что стрижка принудительная. Надзиратели тоже люди, где-то в присутствии офицера они проявляют усердие, а где их нет, они спокойно, так сказать, отслеживают ситуацию.

Наденут наручники для порядка, причем наденут, чтобы не давили, и парикмахер нас спокойно стрижет.

Итак, где-то в начале июля я серьезно заболел. При этом мне уже оформили — 24 июня — ПКТ: помещение камерного типа. ПКТ на полгода. В зону уже не попадешь, все 6 месяцев безвылазно сидишь в ШИЗО, но с постелью и можно читать газеты и книги. ПКТ дают за разные нарушения. Нам — за отказ от работы и т. д. В ПКТ мы тоже обязаны работать. Так вот, за отказ от работы в ПКТ снова дают штрафной изолятор и переводят из камеры, где у тебя постель и книги, в камеру, где сидел до этого, и где ничего нет, а койку на ночь пристегивают к стене. Посидишь, скажем, суток 10 в просто камере, освобождают затем и переводят в камеру напротив, где у тебя постель. И так далее. Наконец, 30 июля 1977 г., в день окончания объявленной нами борьбы за статус политзаключенного, меня этапируют в Барашево, в лагерную больницу ЖХ 385/3-3. Последние, кто до конца пробыл на статусе и не заболел, были Хейфец и Равиньш. Сергея Солдатова, если мне не изменяет память, тоже вывезли на другую зону. Болонкин ушел на ссылку в Сибирь до "статуса". Мельком, когда меня выводили из ПКТ в баню, видел ненадолго доставленного в зону известного украинского поэта Василия Стуса, честнейшего и порядочнейшего человека, несмотря на свое, увы, самостийничество. Он умер в лагере, в Пермской области. Думается, что это был поэт не меньшего калибра, чем Валентин Зэка (В. П. Соколов), и верующий христианин.

На больнице в Барашево я провел два месяца. Здесь встретил прибывшего со спеца "самолетчика" Юру Федорова. Несмотря на свое участие в акции евреев-отказников, он ощущал себя русским человеком по духу и патриотом России. До чего же запутанны бывают человеческие судьбы! В лагере рассказывали такой случай: во время войны два солдата, попавшие в окружение, решили идти сдаваться немцам. Пошли. По дороге видят хороший железнодорожный мост, взрывчатка у них еще была, они подложили ее и взорвали немецкий эшелон вместе с мостом. После этого, конечно, пошли не к немцам, а к партизанам. Старики уверяли, что это был подлинный случай.

В сентябре к ходячим больным пришел главный врач лагерной больницы и предложил перекрыть крыши шифером на нескольких больничных зданиях. В противном случае ему пришлось бы приглашать из соседней зоны уголовников, а он этого не хотел. Два здоровых, еще не старых мужика и я — мы согласились. Я подавал им снизу шифер, они тянули его веревкой и настилали. Работа кровельщиков была им хорошо знакома. Когда было надо, я влезал на крышу и помогал им там. Главврач обещал не только оплатить работу, но и держать нас потом на больнице столько, сколько мы захотим. Начальству с 19-го скажет: "не долечили". Больница в Барашево — по сравнению с обычной зоной — это оазис в пустыне. Нет работы, нет режима, никто тебя не дергает, ты читаешь книжки на скамеечке под солнышком и питаешься совсем не так, как в своей зоне. Тут тебе и кусочек масла, и молоко, и мясо.

Однако подошел день 5 октября, объявленный нами ранее днем политзаключенного. Это потом его переменили на 30 октября, но в 1977 году для нас с Черноволом был значим именно этот день. А в эту дату мы ранее намечали проводить однодневную голодовку. Стали дискутировать: это решение о голодовке — действенно в условиях больницы или нет? Решили, что действенно. И вот я, Черновол и еще пара зэков объявили голодовку (это при больничном-то питании!), написав соответствующие заявления начальнику лагеря и в прокуратуру. Голодовка без письменного заявления не считается голодовкой. Мы так обозлили чекистов этой однодневной голодовкой, что Черновола уже на следующий день вернули на его зону, которая была здесь же, через дорогу. А меня увезли на 19-ю зону, не долечив, соответственно, через день — 7 октября 1977 г. В тот самый памятный день брежневской Конституции и в день 25-летия Путина, при первой же возможности, когда шел местный поезд — "теплушка" — из Барашево в Явас, а оттуда — в поселок Лесной. Моя лафа с блатной работой, конечно, закончилась.

Правы мы были с Черноволом этой своей принципиальностью? Сейчас, спустя 23 года, думаю, что это было уж с нашей стороны ЧЕРЕСЧУР. Но тогда казалось, что иного решения быть не может.

Итак, 100-дневная борьба за статус политического заключенного закончилась. Успеха она не принесла. Мы по-прежнему остались в одинаковом с ворами и грабителями положении: тот же принудительный труд, та же униформа с биркой, стрижка волос наголо, унизительное хождение строем, минимум свиданий и посылок, обязательные политзанятия. Несколько человек в результате длительного пребывания в ШИЗО серьезно заболели. Но мы доказали режиму, что с таким скотским положением не согласны, что оно ранит наше человеческое достоинство.

"Мы — не рабы. Рабы — не мы". Теперь уже отказывались считать себя рабами советского режима осужденные за убеждения. Конечно, лагерная администрация в душе своей чтила наши принципы и в дальнейшем, хотя мы и потерпели поражение — оно было неизбежно (10–15 человек против Левиафана), — в дальнейшем старалась лишний раз не царапать нас и без особой нужды не прибегать к насилию. Никто из начальства никогда не напомнил нам, что мы проиграли.

24 ноября 1977 года я вышел из ПКТ (помещение камерного типа), куда был водворен на полгода за "злостное нарушение режима", т. е. за требование ввести статус политзаключенного. Высокая температура сохранялась: 37,6°; 37,8° — ежедневно. Я чувствовал озноб и небольшой, так сказать, тихий жар по всему телу. Однако начальство пустило слух, что я — симулянт, сам себе делаю температуру. Бывало так: лежу у себя в секции, вдруг за полчаса до отбоя входят медсестра и надзиратель. "Осипов, одевайтесь, пойдемте с нами". Одеваюсь, встаю, иду с ними в санчасть. Там медсестра дает мне два градусника под левую и правую подмышку и буквально через три минуты смотрит, какая на градуснике температура. Бывало, что и совсем небольшая. Таким образом они отмахивались от жалоб моих родственников, требовавших, чтобы определили, наконец, что у меня за болезнь и чтобы лечили по-настоящему. Дескать, я каким-то образом их дурю, накручиваю температуру. Вот если б я умер, они сказали бы: "Надо же, оказывается, он действительно болел!" Но я не умирал, а температура сохранялась. С воли били в колокола, жалобы шли во все инстанции: "Определите же, наконец, болезнь и ЛЕЧИТЕ!" Кажется, на одну из жалоб среагировал лично Николай Анисимович Щелоков, тогдашний министр внутренних дел СССР. В 1973 году, в период издания журнала "Вече", я, говоря по-лагерному, публично вмазал ему. Был такой случай. Ко мне в Александров, в пожарную охрану, во время моего дежурства (я дежурил сутки с 8 до 8 утра) из Москвы приехала сестра Юрия Галанскова, к тому времени скончавшегося в лагере. Ее, видимо, подозревали в связи с НТС. Вероятно, соглядатаи засекли нашу встречу: ее было нетрудно засечь — мы беседовали у ворот пожарки. Сочли, вероятно, что она мне что-то передала.