Владимир Осипов - Дубравлаг

В Ленинграде я пробыл 10 дней и уже 3 апреля убыл. От этой больницы требовался только диагноз. Подразумевалось, что лечить меня будут в зоне. Туда ехал я меньше 5 дней, обратно — месяц. Потому что на обратную дорогу никакого спецконвоя для меня уже не было. Я ехал с общим конвоем, в обычном порядке. Даже засунули меня по ошибке в купе к уголовникам. Я, конечно, мог требовать, чтобы меня везли отдельно, как положено по закону. Но если бы у конвоя не нашлось для меня отдельной клетки, мои отношения с попутчиками были бы испорчены на всю дорогу. Поэтому я промолчал, а с блатными сразу установились добрые отношения. Им был интересен враг коммунистов (все уголовники — стихийные антикоммунисты) и образованный человек, который скрасит своими рассказами долгий монотонный путь. Шпана поила меня чаем и угощала продуктами. Но за трое суток, пока поезд добирался из Питера до Ярославля, я изнемог от их мата, фени (воровского жаргона), от их пошлых и мерзких повествований. И вот — Ярославль, тюремный отстойник. Появляются офицеры, надзиратели, врачи. Врач объявляет: "Разденьтесь по пояс, будем проверять на вшивость". И тут я громко заорал: "Я — политический, я проверяться не буду!" Таким способом я объявил, что я политзэк. "Нет, все должны раздеться. Это не имеет значения, какая статья", — защебетала медичка. Но самое главное — ко мне бросился один из офицеров: "Вы — гос? Что же вы молчите? Пойдемте!" Меня повели одного по этажам тюрьмы и поселили в отдельной камере. Включаю репродуктор: "У природы нет плохой погоды…" Беру книгу (кажется, о Ш Государственной Думе) непокойно читаю. Несколько дней до следующего этапа на Горький провел сам с собой, со своими мыслями, почти счастливый. Далее меня везли исключительно одного, в отдельном купе. Все конвоиры, передавая меня, подчеркивали: "Это гос" (т. е. государственный преступник). Напоминаю, что в моем присутствии охранники стеснялись называть мой статус по советскому кодексу полностью. Только однажды, по дороге в Саранск, начальник конвоя подошел ко мне и попросил: "Можно, я к вам подсажу одного зэка? Мне его некуда девать. Вы не бойтесь — он смирный". Я согласился: верхняя полка есть — пожалуйста. Оказался бывший футболист из киевского "Динамо". В зоне стал нарядчиком. Нарядчик — это самая презираемая должность, официальный стукач, обязанный сообщать, кто не вышел на работу. В дороге уголовники его могут изувечить, а то и убить. Едет он, по его словам, из отвратительной зоны, где царит беспредел, где убивают друг дружку еженедельно, где "кум" (оперуполномоченный) продает ворам за деньги своих осведомителей. "Мне, — сказал футболист-нарядчик, — главное добраться до той зоны, куда я еду. Там порядок, не пропадешь".

И вот, наконец, добираюсь до Потьмы. Здесь пересыльная тюрьма Дубравлага. Надзиратели весьма уважительно относятся к политическим, здесь они их видят часто. Меня поселяют одного в большой камере, которая одновременно служит временной кладовкой для матрасов, одеял и подушек. Я беру себе два матраса для комфорта, выбираю получше одеяло и подушку. Стучу в кормушку: "Постельное белье будет?" — "Конечно, — заверяет надзиратель, — вот управлюсь с шуриками и вам принесут белье". У бедных шуриков — все наоборот. У них такая же камера, как у меня, но их там человек тридцать, матрасы и одеяла все в дырках: это прежние постояльцы рвали постель на топливо, заваривая в камере чифир. Никакого белья им, конечно, не дают. Тщательно обыскивают, обнаруженный чай выбрасывают в парашу. Не из злости, а просто из практической необходимости: чтобы не жгли костер. Наконец, мой надзиратель открывает мою кормушку. Дневальный подает белье. Надзиратель спрашивает: "Чаю надо?" Я скромно говорю: "Да у меня свой есть. Вы мне не заварите?" Страж советского режима охотно заваривает мне чай и подает кружку с кипящей "индией". Повторяю: нигде в другом месте такого благожелательного отношения со стороны ментов я не встречал, а только в Потьме, т. е. в пределах Дубравлага, вместившего в себя политические зоны.

Но я, так сказать, антисоветчик, идейный противник существующего режима. А вот прибывает на ту же пересылку, в мою камеру, худощавый немолодой азербайджанец с испуганными глазами. Ему дали 15 лет за участие в расстрелах подпольщиков в Ростовской тюрьме в 1942 году. История такая. Молодым бойцом Советской Армии воюет в Крыму, попадает в плен, из лагеря военнопленных соглашается идти в немецкую полицию. Служит надзирателем в ростовской тюрьме у немцев. Говорит, что убийства ему приписали. Не знаю. После контрнаступления советских войск и освобождения Ростова бежит с немцами. По дороге теряется. Вступает в Советскую Армию, скрыв, естественно, службу у немцев: прятался, мол, бежав из лагеря. Снова воюет, с медалями на груди возвращается в родной Кировабад и долгие годы благополучно работает зубным техником. С рынка, нагрузившись продуктами, брал такси — жил неплохо.

И вот кончилось многолетнее благополучие: КГБ обнаружил в архивах его деяния 1942 года. К тому же он все признал. Теперь едет в особый лагерь с 15-летним сроком. Отношение надзирателей к нему — самое отрицательное. Прислужника Гитлера никто не любит.

Я просил принести ему белье — отказали: "Ничего, поспит без простыней". Я знал, что его везут на спец, но конвою задурил голову. Убедил, что его вместе со мной везут на 19-й. Конечно, потом разобрались и после двух недель пребывания на строгом режиме, т. е. на 19-й зоне, зубника отправили на особый, где полосатая одежда и камерный режим. Так вот 1942 год послал бумеранг в 1979-й.

4 мая возвращаюсь наконец в поселок Лесной, на 19-ю зону. Несколько позже узнаю, что Эдуарда Кузнецова, Александра Гинзбурга и некоторых других диссидентов советская власть освобождает, меняя на своих разведчиков, пойманных на Западе.

Мы на 19-й зоне продолжаем сидеть. Не менять же на шпиона редактора православного русофильского журнала!

В течение 1979 года с 19-й зоны, что в поселке Лесной Зубово-Полянского района Мордовской АССР, было отправлено несколько этапов с заключенными в Пермскую область. Мы чувствовали, что политлагерю в Лесном приходит конец. Да и начальство этого не скрывало. Надзиратели угрюмо ждали новый контингент взамен политических: блатную публику. Прежняя сравнительно беззаботная жизнь у них заканчивалась. С шуриками проблемы каждый день, с ними не соскучишься. Это у нас контролеры приходят в барак вечером, садятся со стариками-полицаями за игру в лото (разновидность карт) и гудят почти до отбоя. На минутку отлучаются посмотреть, где Болонкин, где Осипов, где Солдатов, и снова возвращаются к столу с игроками.

В Пермской области пополнялись три политзоны. Там сидели известный борец против "политической психиатрии" Анатолий Иванович Корягин, лидер ВСХСОН Игорь Огурцов (пока не попал вторично во Владимирскую тюрьму), его соратник Михаил Садо, тогда еще не экуменист-плюралист и еще не лишенный сана Глеб Якунин (сидел неоднократно в ШИЗО, требуя вернуть изъятую при обыске Библию), основатель хельсинкской правозащитной группы физик Юрий Орлов и ряд других диссидентов. Лагеря в Перми становились вторым, а в перспективе основным, местом содержания политзаключенных. Тем не менее, чекисты по каким-то своим соображениям решили сохранить и в Мордовии две политических зоны: спец в поселке Ударный с особым режимом и лагерь строгого режима в поселке Барашево. В Барашево, как известно, находилась больница Дубравлага. А зона была напротив, через дорогу, и именовалась ИТУ ЖХ 385/3-5. У больницы последние цифры были 3–3.