Владимир Осипов - Дубравлаг

Осенью 1979 года последние политзэки с 19-й зоны в Лесном были отправлены — одни в Пермь, другие — в Барашево. В барашевский лагерь попал и я вместе с Сергеем Солдатовым, Робертом Назаряном (дьякон армянской церкви), писателем Миколой Руденко, бывшим некогда первым секретарем Союза писателей Украины. На этой зоне я уже был в 1976 году, когда КГБ решило соединить русского черносотенца с украинским самостийником. В результате вместо ожидаемой вражды и драки получили, так сказать, сговор двух антисоветчиков, наметивших 100-дневную борьбу за статус политзаключенного. Как я уже говорил, зона здесь крошечная: один длинный барак, одно длинное здание, в котором последовательно находились библиотека, штаб, секция или казарма, где мы жили, портновская, цех по шитью рукавиц и столовая, служившая также клубом. В Барашеве впервые появился телевизор. Кино, как и всюду, крутили раз в неделю: фильмы о революции, шпионах и жуликах. За 6 лет между первым и вторым сроком я посмотрел на свободе от силы пяток фильмов, в том числе о Савинкове, Кромвеле и "Войну и мир". В лагере же мы смотрели фильмы регулярно, каждую неделю: кинофильмы как бы увеличивали пространство и давали лишний повод для размышлений. Отдельно от длинного барака находилась котельная и баня. И — впервые за долгие годы заключения — в Барашеве появился туалет с отоплением. Прежде все отхожие места были холодными. Коммунизм, который клятвенно обещал построить Хрущев к 1980 году, не состоялся, но зато построили в концлагере отапливаемый туалет — и то неплохо. После нашего прибытия в эту зону зэков стало около 80 человек: те же партизаны Прибалтики, бандеровцы, полицаи, немного современных шпионов и политические в собственном смысле слова. Встретил я здесь Соловьева Сергея Дмитриевича — человека сложной судьбы, офицера РОА (Русская освободительная армия генерала Власова), получившего 25 лет и еще 3 года за попытку побега, ставшего глубоко верующим, православным молитвенником. Я чуть не сказал "воцерковленным", но ведь храма-то у нас не было. Отсидев 28 лет, он освободился при мне и уехал, по-моему, в Рубцовск Алтайского края.

Барашево стало для меня последней зоной, здесь я отбыл остаток своего второго срока: 1980, 1981 и 1982 годы.

В январе 1980 года меня внезапно вызвали на этап. Никогда не скажут, куда: "С вещами на вахту!" — и поскорее. Привезли во Владимирскую тюрьму, туда, где я сидел под следствием с ноября 1974 года по делу о журнале "Вече". Владимирские гебисты, но уже не Плешков, а другие, решили посмотреть на меня, выяснить, не склонен ли я к раскаянию. Уже срок перевалил через вершину, а они надеются, что, отсидев большую часть, я вдруг соглашусь запятнать репутацию позорным покаянием. Это в церкви духовнику мы каемся в своих грехах. Но богоборческому режиму каяться за издание православного журнала, за русский патриотизм я не собирался. "Простите, вы меня с кем-то перепутали!" — "Ну и сидите дальше, если вам так понравилось сидеть!" Через месяц этапировали "домой", в зону. Для вредности соединили с уголовниками по дороге до Горького. Как и в прошлый раз, по пути из Ленинграда, отношения с ними были мирными и доброжелательными. С вокзала в Горьком посадили в общий воронок до пересыльной тюрьмы. Попал к нам длинный здоровый "химик" с баулом. "Химик" — это человек, осужденный к отбытию срока не в тюрьме, не в лагере, а, как это изящно называлось, "на стройках народного хозяйства", то есть осужденный на спецпоселение. Кажется, этот "химик" воровал шапки, снимая их прямо с головы либо у женщин, которые не смогут ни догнать, ни отобрать, либо у мужиков — в уборной. За кражу шапок этот шустряк и получил срок: отбывать он его будет как ссыльный, без охраны и колючей проволоки, но до места ссылки его этапируют как всех, под конвоем, в "вагон-заках". Мои шурики, ставшие за дорогу чуть ли не кентами (т. е. друзьями), все гляделки свои выпятили на баул. "Что там у тебя?" — "Свитер". — "Давай сюда! Поделись с людьми". — "Свитер не мой…" Фраза смешная в данной ситуации, но что-то парень должен говорить. И вот сцена: дохлые, заморенные, прокуренные, низкорослые, но дерзкие и наглые шурики и перед ними — высокий, крепкого телосложения детина. А в окошко ждут конвоиры: они уже обещали блатным чай и водку в обмен на вещи "химика". Детина, хоть и перепугался шпингалетов, но вещи не отдает, крепко вцепился в баул. Я уже готов был сказать: "Да бросьте вы этого крысятника", как отворилась дверца и конвоиры нехотя приказали строиться, их тоже торопили. "Ну, погоди, встретишься ты нам еще!" — с угрозой показали кулак "химику". В горьковской тюрьме меня отделили и я уже не знаю, встретился моим попутчикам специалист по шапкам или нет.

Вернувшись на зону, я снова шил рукавицы. Норму кое-как выполнял. Шить на швейной машинке научился. Здесь, в Барашево, это была единственная работа и при этом в той же зоне, без разделения, как прежде, жилой зоны от производственной. Кончились тяжелые работы — на пилораме, грузчиком, кочегаром, подвозчиком угля. Но у новой работы был свой минус: 8-часовое пребывание в помещении, где воздух сплошь заполнен крошечными фрагментами тканей, кожи и ниток. А уж когда шьешь резиновые рукавицы, физически ощущаешь, что вдыхаешь плавающую по цеху резину. Однако все радовались заказу на резиновые рукавицы: при этой работе полагалось молоко: пол-литра в день.

Как всегда, то есть как на любой зоне, мы пытались заводить у стены барака, обращенной к запретке, маленькие огороды. Пытались выращивать лук, редиску, морковь. Но редко удавалось этим попользоваться: надзиратели периодически вытаптывали любую съедобную зелень. НЕ ПОЛОЖЕНО! Мы тем самым нарушали режим содержания: пытались питаться СВЕРХ положенного. Правда, мы приноровились есть тысячелистник, подорожник, листья одуванчика. Все это в зоне росло. В воскресенье был выходной (единственный выходной, суббота была рабочим днем). И вот утром, после положенного завтрака в столовой (пшенка чаще всего, очень редко — гороховый суп) мы заваривали кастрюлю с чаем, делали бутерброд с травой (тысячелистник, подорожник, одуванчик — все это слегка поливалось растительным маслом) и пировали. Помню, сидим вокруг заваренной кастрюли с чаем — на улице, у стены барака, я, Солдатов, Назарян, Руденко, Мазур, Анцупов, Нечипоренко, — только собираемся пить "индию" с травяным бутербродом, смотрим — кого-то нет. "Где же Бадзьо?" Инженер из Днепропетровска Нечипоренко понуро машет рукой. Я соображаю, что между ним и Юрой Бадзьо пробежала кошка. Оба были украинские сепаратисты, но Нечипоренко был, так сказать, националист-антикоммунист, а киевлянин Бадзьо оставался марксистом. Видно, поругались по идеологическим мотивам. Я иду за Бадзьо: "Пойдемте, все собрались, чай заварен и такой вкусный салат!" У бедного Бадзьо слюнки текут, при его больном желудке салат был бы кстати. Но он твердо режет: "Нет, туда, где Нечипоренко, я не пойду. Он мой идейный противник!" Я возвращаюсь к компании, пересказываю ответ социалиста. Нечипоренко вспыхнул: "Подумаешь, идейный противник! Вы, Владимир Николаевич, мне заклятый враг, но я же сижу с вами в одной компании". Вот такое признание! И при этом мой лютый враг готов был поделиться со мной последней рубашкой. За 15 лет лагерей я вынес твердое убеждение: может быть, с иными националистами и возможна глубокая ненависть, но во взаимоотношениях с украинцами, как бы они ни проклинали москалей, всегда оставалось что-то родственное, всегда лежала на дне души какая-то симпатия, близость, что-то невыразимо единое. Ну нет у меня личной вражды к малороссам, как бы они ни изгалялись в москвофобии! И ведь при этом я не признаю отдельной от России незалежной Украины, считаю теперешний режим Кучмы незаконным и антинациональным.