Владимир Осипов - Дубравлаг

Впрочем, дружеские отношения у меня были и с латышами, и с литовцами. Я знал хорошо 25-лет-ника Людвикаса Симутиса, 25-летника Паулайтиса, других тяжеловесов. Все они не любили советскую власть, но русофобии в них я тогда не замечал. Я имею в виду ветеранов вооруженной борьбы, а вот молодежь, сидевшая в 60-е годы на 17-м, 7-м и 11-м, те были настроены антирусски. Русофобия появилась у питомцев советского режима в интеллигентской и студенческой среде Таллина, Тарту, Риги, Вильнюса, Каунаса. Причем с нацистским привкусом.

Недаром те интеллектуальные латыши с советскими дипломами теперь устроили подлинный апартеид для русских в суверенной Латвии и в Эстонии.

Яркой фигурой на зоне был Евгений Михайлович Анцупов, историк из Харькова, демократ, человек исключительной честности и порядочности. Была у него своя излюбленная идея: он был приверженец цикличности в историческом процессе, причем до такой степени, что был уверен в почти буквальной ПОВТОРЯЕМОСТИ исторических событий через несколько столетий или тысячелетий. Некоторые называли его "русский Шпенглер". На моих глазах Анцупов и Мазур крепко поспорили, я их разбивал, был арбитром. Анцупов заявил (спор был в 1981 году), что в 1981–1987 годах непременно случится третья мировая война, Советская Армия дойдет до Рейна, ну и так далее. Правда, предрекал и гибель государства Израиль. Теперь-то очевидно, что Анцупов проиграл, а Мазур выиграл. Выехавший после освобождения с больным сердцем в Германию Евгений Михайлович ни там, в Европе, ни в письмах в Россию никого не смог убедить в правоте своей концепции. И еще: он был искренним демократом, каких очень мало среди этой породы. И он искренне пытался примирить почвенников с либералами, патриотов с "пятой колонной". В 1989 году, уже в перестройку, я встретил его во Франкфурте-на-Майне, жил он с семьей на положении беженца, был кров, пища, одежда, но не более того. Все планы ушли в песок. Что-то главное в жизни исчезло. В 1995 году я узнал о его кончине.

Сейчас, перебирая в памяти лица солагерников, вспоминаю, сколь многие умерли уже после освобождения. Владимир Тельников из группы Трофимова, Вадим Козовой из группы Краснопевцева, соратник Солдатова Артем Юскевич (умер в результате инфаркта от неразделенной любви), Иван Чердынцев из группы кишиневских социал-демократов (группа Драгоша), Геннадий Темин, отсидевший 25 лет, поэт Валентин Зэка (Соколов) и вот Анцупов. Все ли ушли в тот мир, познав тайну бытия? Смысл жизни?

Лагерной администрации, а точнее — курировавшим зону оперуполномоченным КГБ, казалось недостаточным крошечной зоны, почти локалки, где на прогулке ежедневно толкаешься, словно в фойе конференции, где ты начисто лишен уединения, где ты сидишь, словно в банке. Они стали подкидывать нам специально подготовленных шуриков. Задача последних была не столько стучать на нас (осведомителей хватало и без них), сколько занимать наше время мелочевкой и создавать дискомфорт, нагнетать взаимное недоверие, провоцировать скандалы и напряженку. Появился один из таких — псевдополитический с уголовным прошлым, некто Новиков. По его словам, крымский татарин, семья которого сменила фамилию после депортации 1944 года. Сначала он лез ко всем в друзья, особенно к писателю Миколе Руденко, был услужлив, охотно выполнял просьбы бытового характера. Потом начинал придираться, что ему кто-то из нас не доверяет, требовал сходки, арбитража. Кто что про кого скажет не так, тут же доводил до адресата, а часто просто выдумывал. Словом, занимался сталкиванием нас друг с другом. Когда, наконец, мы устали от его наговоров и склок и решили прекратить с ним отношения, он начал ходить по зоне и орать: "Никакие это не политзаключенные, а не поймешь что! Я бы их всех перестрелял!" Ты сидишь после работы в секции, конспектируешь гегелевскую "Философию религии", а тут появляется этот Новиков и громко поносит нас, разговаривая с кем-нибудь из полицаев. Можно реагировать и терять драгоценное время между работой и сном. Можно не реагировать — тоже как-то неуютно. Побить его сообща без свидетелей невозможно — в этой зоне, как в банке — все на виду. Бить при свидетелях — заработать срок по уголовной статье. В конце концов, он и пристегнутый к нему с очередного этапа некто Кононов стали чуть ли не авторами публикации в "Известиях".

В этой центральной газете появляется статья, написанная, очевидно, журналистами от КГБ, с поношением политзаключенных. Моя фамилия упомянута в ряду других, через запятую, но известному украинскому писателю Руденко досталось больше всех: ему посвящены обширные "свидетельства" Новикова. Конечно, чушь собачья, галиматья на ровном месте, но читателям дан образ людей эгоистичных, тщеславных и люто ненавидящих родную советскую власть, которая их вырастила, выучила и т. д.

Однако Новиков — это был цветочек. Ягодка была впереди. Приходит по этапу новичок — Олег Михайлов. Есть замечательный русский писатель с этим именем и фамилией, монархист, знаток царствований Екатерины II и Александра III, знаток Бунина и Шмелева, которого я хорошо знал по воле, когда издавал "Вече". И вот появился его однофамилец и тезка. Посажен в Алма-Ате. Преподаватель физкультуры. Инструктор по тяжелой атлетике (штанга, борьба). Был прямо-таки богатырского сложения: очень высокий рост и тренированные бицепсы. Большая физическая сила была очевидна. Тем более недавно с воли, тюремная баланда не успела укротить плоть. Сел не только за "антисоветскую пропаганду", но и по какой-то уголовной статье: не то за злостное хулиганство, не то за недостачу каких-то товаров.

Мы приняли его радушно, как принимали каждого новичка с воли по 70-й статье. Поставили чай, подробно ввели в курс лагерной жизни. Но дружелюбие длилось не более недели. Михайлов вдруг озверел, начал шуметь на одного из нас. Я сделал ему замечание: "Слушай, Олег, у нас матом не ругаются". И тот словно с цепи сорвался, начал орать на нас всех, материться еще больше и изощреннее. Мы молча отошли от ошалелого. Но отныне каждый день он устраивал публичный концерт похлеще, чем Новиков. Однажды в выходной устроил истерику, подбегая к каждому: "Ну, подойди, ударь меня! Слабо?" и так далее. Разыгрывал как бы сумасшедшего.

В публичных поношениях нас напирал на то, что он честный советский человек, а мы якобы пытались втянуть его в свои антисоветские сети. Некоторые полицаи ему сочувствовали. Житья на зоне не стало. Это в прежних больших зонах мы бы нашли возможность угомонить провокатора. На пятачке в Барашеве наши возможности заметно сузились. Пришлось действовать сугубо политическими средствами: в понедельник после особо гнусной истерики мы — несколько человек политзэков — объявили забастовку: "работать не будем до тех пор, пока не уберете своего наймита!" Естественно, нас стали водворять в ШИЗО за отказ от работы. Михайлова с зоны никто не убирал. Забастовка продолжалась, но ничего не менялось. Тогда я лично дополнительно к забастовке объявил еще и голодовку. В ШИЗО меня перевели в отдельную камеру. Три раза в день открывалась дверь, дневальный ставил на стол еду, я накрывал миски газетой и в следующий приход прежняя еда убиралась (например, завтрак), а новая приносилась взамен (скажем, обед) и т. д. Я не притрагивался к еде 18 суток, как историк, помню, что столько же продолжался переход Суворова через Альпы в 1799 году. Один раз за это время, где-то на 12-е сутки, меня кормили спецпищей из санчасти в присутствии главного врача. Я уже говорил о том, что угрозу насилия, в данном случае — угрозу принудительного кормления мы расценивали как само насилие и соглашались без сопротивления принимать спецпищу из санчасти. Впрочем, такой прием был единственный раз. Через 18 суток я решил снять голодовку. До меня дошли сведения, что Михайлов хотя и продолжает оставаться на зоне, но свои провокации в отношении политзэков по 70-й статье прекратил. Впрочем, вернувшись в зону, я узнал, что он переключился на наших коллаборационистов: одного полицая, верно служившего начальству, даже сбросил с крыльца, за что, правда, и ему дали 10 суток изолятора.