Владимир Осипов - Дубравлаг

Зашагал с мешком и чемоданом по улицам Тарусы.

28 ноября 1974 года у меня было заурядное дежурство в пожарной охране. Обсуждали итоги последнего пожара. Горело чердачное перекрытие двухэтажной коммуналки. Очаг нашли быстро, в едком дыму вскрыли железную кровлю, проникли внутрь и раздавили Змея Горыныча сразу, не дав опомниться. Приказом премировали: по пятерке на брата. Я слушал своих александровских мужиков вполуха: мне было не до премии. Накануне в моем доме (сторожка кооперативного сада, где жена числилась сторожем) чекисты из Владимира провели обыск. Были изъяты мои черновые наброски, перевод статьи "Другая оппозиция" из журнала "Венский дневник" № 12 за 1973 год, несколько "Открытых писем". Ни одного экземпляра "Веча" или "Земли" не обнаружили. А ведь именно из-за "Вече" и производился шмон. Я вернулся из Москвы в сумерках. Они, пожалуй, прихватили бы и меня, да сорвалось: я не сдержал слова, данного одному серому субъекту, который загодя, дней за пять, очень просил меня в этот день быть дома и вернуть ему какой-то пустейший материал о йогах (в который я и не заглядывал), что сам же и всучил при шапочном знакомстве. Жена рассказывала, как йог прибыл ровно в девять, сильно огорчился моим отсутствием, суетливо завернул "Веды" в пакет и — "до свидания". Свидания, увы, и по сей день жду. Вышел язычник — вошли гебисты: начальник следственной группы УКГБ при СМ СССР по Владимирской области подполковник Евсеев, следователь Плешков (будущий мой основной выпытыватель), два александровских сотрудника райотдела КГБ плюс милиционер в форме. "Оружие есть?" — первый вопрос с порога. Стратеги, мыслят масштабно. Таких не проведешь. Что им журнал "Вече", разное там славянофильство и почвенничество, статьи о Церкви. Они видят сквозь. Как рентген. В отличие от рядовых советских граждан, им ведомо, что журнал "Вече" — очень хитрый, подозрительно безобидный. Курьезный случай: районный чекист подает Евсееву "Архипелаг ГУЛАГ", еще пахнущий французской краской. Шеф наорал на александровского недотепу: "Ты что, не видишь, это же Библия. Мы религиозную литературу не изымаем!" Вероятно, было указание "Архипелаг" не брать во избежание дополнительного шума: Солженицын был выслан лишь девять месяцев тому назад, и все было свежо в памяти. Ночью я включил Би-би-си: передавали протест Сахарова против осуждения Айрикяна. Тогда еще неведомого мне Паруйра, с которым буду вместе голодать и бастовать. Спал мало. И вот утро, 28 ноября. К восьми часам я пришел на работу, в свою пожарку. Не переходить же на нелегальное положение редактору православного журнала. Они явились ко мне на работу часов в десять. Евсеев и Плешков. На черной "Волге". Приглашают проехаться с ними до площади. Там здание милиции и в этом же здании райотдел госбезопасности. В июле 1961 года этот домик горел от рук восставших "хулиганов". Мои пожарники помнили этот день прекрасно. Я отказываюсь ехать, пока они не предъявят мне свои документы. Гася возмущение, внуки Дзержинского подали мне удостоверения. "Теперь все в порядке. Я вижу, что вы — из КГБ, а не самозванцы. Поехали". Как был, в форме пожарного, в синей гимнастерке и синих галифе, набросив только плащ, я сел в "Волгу". Пиджак с карманами, записной книжкой и с разными бумажками ЗАБЫЛ на стуле в комнате отдыха. Потом его заберет жена. Едем. На площади, однако, не остановились. Шоссе на Кольчугино. Елькино — центр сельсовета. Поворот к деревне Рождествено, где — мой дом, проскочили. Значит, дом, где я прописан, но не живу, смотреть не будут. Почему? Спутники еще не успокоились: "Мы — власть. А как вы себя ведете по отношению к власти?" (т. е. — потребовал у них документы). Говорилось еще что-то. Помнится, я сказал Евсееву: "Когда вас незаконно выгонят с работы и выбросят вон, я первый буду выступать за ваши права". Евсеев поежился, промолчал.

Во Владимир прибыли, кажется, в полвторого. УКГБ расположено на главной улице — имени Третьего Интернационала. Того, что распустил Сталин ради союзников. Поднялись в кабинет. "Если вы начнете давать чистосердечные показания о своем журнале, мы вас сажать не будем", — было заявлено четко и громко, как указание сверху. "Я никаких показаний давать не буду!" — "Подумайте, подумайте, Владимир Николаевич, неужели вам мало одного срока?" — "Мне думать нечего. Я показаний давать не буду!" Чекисты все же решили протянуть время. Так мы и просидели друг перед другом до пяти вечера. В пять Евсеев спросил последний раз: "Ну как, будете давать показания?" — "Нет!" — "Что ж, пеняйте на себя. Вы сами себе подписали приговор!" — с этим Евсеев вышел из кабинета и вскоре принес бумагу от прокурора с санкцией на арест. Я прочел. Мне предъявили статью 70-ю УК РСФСР ("антисоветская агитация и пропаганда"). Т. е. — это семь лет первый раз и до десяти — во второй. Я один срок отсидел: с 1961-го по 1968-й. При втором сроке возможен особый режим: камера под замком и полосатая роба. Внутри что-то ёкнуло. Ведь до последнего момента я думал все же, что предъявят статью 190-1 ("клевета без цели подрыва советской власти" — до трех лет). В 1971 году я давал первый номер "Веча" на экспертизу правозащитнику Валерию Чалидзе. Тот дал справку: "Некоторые места тянут на 190-1". Архангельский областной суд по делу Сергея Пирогова НЕ признал "Вече" антисоветским журналом. (Пирогова судили за "Хронику текущих событий", а "Вече" нашли при обыске.) Итак, СЕМИДЕСЯТАЯ — до десяти лет! Поднялся внутренне на другую ступень — мгновенно, чтобы "они" не заметили во мне смятения. Заявил железным голосом: "В знак протеста против необоснованного ареста объявляю голодовку!" Они немного опешили, но — "Вы нас не запугаете!" Мы все поднялись и они повезли меня в тюрьму. Да, повезли сами — Евсеев, Плешков и водитель. Искатели оружия были совершенно уверены, что я не сбегу. Знаменитый Владимирский централ открыл свои ворота. Формальности приема: вещей и бумаг у меня почти никаких, ведь взяли прямо из пожарки, отобрали ремень, часы (безвозвратно: тюремщики их "посеяли"). Первая ночь в камере на голых нарах. Спал, укрывшись плащом. Спал беспокойно. Может быть, мне следовало уехать на Запад? Ведь приглашение было, и сам арест, я чувствовал, откладывался в надежде, что я уеду. Потом написали бы в "Известиях": каков заяц, смазал пятки жиром, бросил и дело, и журнал — да кто б его стал сажать? "Держись, Осипов! Неси крест за Россию!" — подбадривал я себя, отметая сомнения. Где-то скреблась крыса. Осмотрел углы, вроде никого нет. Укрылся с головой: чтобы не укусила лицо. Утром, едва я отказался от баланды (голодовка!), повели на допрос. Плешков — сочувственно: "Ну, как спалось?" — "Нормально. Прекрасно выспался". — "Тогда начнем. В материалах дела обнаружено…" Началась канитель. Мои черновики. Кто писал, зачем, с какой целью? "Заявляю еще раз, что никаких показаний я давать не буду!" — "Ничего. Мы зададим вам все вопросы". Я сидел на табуретке за столиком, подперев кулаками лицо. Я, конечно, ничего не скажу, но мое лицо может невзначай что-то выдать, лицевой мускул может повредить моему автору под псевдонимом. И вот так — изо дня в день. Декабрь, январь, февраль, март… Помню по самиздату фразу сочувствия к одному "расколовшемуся" диссиденту: "Петр Якир был замучен бесконечными допросами". Что ж, это не преувеличение. Допросы изо дня в день, по восемь часов в сутки становятся настоящей пыткой. И каждый раз, возвращаясь в камеру, сверлишь память: о каком еще эпизоде им известно? Во-первых, бережешь людей. Здесь сразу два чувства: жалость к ближним, желание во что бы то ни стало закрыть их от взора НКВД и — другое: "Я вам не Якир. От меня вы ничего не получите". Во-вторых, зная по опыту, как легко фабрикуют статью 64-ю ("измена Родине"), опасаешься внезапного коварства с этой стороны. При желании всегда можно выдать иностранного корреспондента за разведчика, а уж связь с НТО по андроповской установке означает и "связь" с ЦРУ. Казалось бы, а чего бояться 64-й статьи? Ведь в мирное время все равно не расстреляют, а срок не намного больше. Но не хочешь, естественно, "пятнать" дело. Помню, в 1960 году студент Института народного хозяйства В. К. Сенчагов предложил "связаться с американской разведкой". Мы тогда с ужасом отшатнулись от такого "революционера". Позже он заложил нас с потрохами, как "террористов", а сам сделал впечатляющую карьеру: в 1990 году стал министром — председателем Госкомцен СССР. Теперь Плешков мне откровенно заявил: "Во время войны вы бы получили 64-ю статью за передачу политической информации". Я общался, скажем, с корреспондентом ЮПИ Броунингом: давал ему интервью, в котором не было никаких оценок советского режима. Однако интервью расценили как "антисоветское", а "связь" с Броунингом как "преступную". В деле — справка о том, что данных о причастности Броунинга к американской разведке не имеется. А если бы эти данные "имелись"? В обвинении, предъявленном на десятый день ареста, помимо "издания антисоветского журнала" и "подписания антисоветских (т. е. правозащитных) материалов" значится и такой пункт: "Получал гонорары за свои клеветнические статьи от зарубежных антисоветских организаций". Я сразу понял, что это — главный пункт, что цель следствия — доказать именно мою "связь" с зарубежьем, т. е. прежде всего с НТС. Тогда факт издания самовольного журнала отойдет в тень. Чека докажет, что я, как матерый антисоветчик, публично издавал с виду безобидный журнал, а фактически, дескать, выполнял задание НТО-ЦРУ по сокрушению советской власти. Чем располагал КГБ? Имелись номера журналов "Грани" и "Посев" с моими статьями и очерками под моей фамилией. Я от них не отрекался: "Да, это писал я!" Пожалуй, это был единственный случай, когда автоматическое "Не скажу!" освежалось редчайшим: "Да". Ведь даже об авторстве Петра Дудочкина из Твери или Глеба Якунина, печатавшихся открыто, без псевдонима, я не давал ответа. Были случаи, когда мне зачитывали криминал какого-нибудь Дьяконова против меня: "Осипов — монархист. В лагере он признавался мне, что, освободившись, будет продолжать борьбу с советской властью". Чекист ждет, что в ответ я скажу какую-нибудь "гадость" (т. е. криминал) о самом Дьяконове. Но я не менял курса: "Не скажу. Не комментирую". Зачем мне шпынять несчастного Дьяконова? В сознании чекистов он уже антисоветчик, поскольку с ним настолько откровенничал "сам" Осипов. Свидетели обвинения часто забывают о собственной безопасности, страх затмевает разум: ведь если тебе доверили сокровенное, значит, и ты из того же теста. Кажется, это элементарно, но, увы, срабатывают рефлексы, как на опытах академика Павлова. Один свидетель, желавший выслужиться перед чекистами, "сообщил" об одном давнем фиктивном браке, спасшем женщину от ссылки за тунеядство. Гебисты нашли ту бедолагу. Та была дико возмущена показаниями осведомителя и в отместку дала на него такой компромат, что хоть сразу сажай. Стукач получил свое. Помимо энтээсовских журналов, у чекистов были показания Евгения Хмелева и одного тверского приятеля Дьяконова. Последний показывал: "Я слышал, что Осипов связан с Народно-трудовым союзом и получал от них деньги". Плешков вцепился в этого говоруна как клещ: "Кто говорил? Когда? Где?" Тот растерялся: " Я не помню, кто, но все ПРЕДПОЛАГАЛИ, что он связан…" Свидетель отпал. Теперь — Хмелев. Последняя надежда ГПУ. Единственная очная ставка была с ним.