Владимир Осипов - Дубравлаг

Исправительно-трудовое учреждение ЖХ 385/7-1, куда я прибыл в феврале 1966 года, было предназначено преимущественно для лиц, сидевших за свои религиозные убеждения. Но для того, чтобы верующие испытывали дискомфорт, начальство подбрасывало пяток не то что уголовников, но этаких приблатненных крикунов, громко на всю зону оравших что-нибудь срамное. А в основном, как я уже сказал, здесь тянули срока православные и истинно-православные, баптисты и баптисты-инициативники, рассорившиеся между собой две секты иеговистов, трясуны, субботники, пятидесятники. Последние были очень активны. Помнится, на заре перестройки они ломились в Америку, имея предсказание, что эта земля — Россия — вот-вот станет пепелищем после ядерного пожара. И некоторые мои хорошие знакомые всячески ратовали за скорейший выезд несчастных пятидесятников в сытую и благополучную страну, а власти упорствовали. Наконец, правда восторжествовала: сектанты переселились в Новый Свет, оставив своих ревностных ходатаев в покинутой земле ждать геенны огненной. Ни вздоха, ни сожаления в адрес друзей-ревнителей!..

На этой зоне я познакомился с Николаем Мельниковым — баптистом-инициативником, т. е. таким баптистом, который по ряду пунктов вошел в конфликт с властями. Он, в частности, будучи призван во флот, отказался брать в руки оружие. Рассказывали, что ему накидывали на шею автомат, и он его скидывал с себя. Дали ему три года. Иеговисты в основном были молдаванами. На их лицах я всегда замечал какой-то однотипный смуглый оттенок, так что позже потом безошибочно по этому оттенку на лице узнавал свидетелей Иеговы. У них была хорошо налажена связь с волей. Издающийся в Америке журнал "Башня стражи" иеговисты читали в зоне едва ли не через месяц. Очевидно, хорошо подкупали надзирателей и сотрудников администрации. И у них всегда водились продукты: масло, колбаса, сало. Продуктами они нередко вовлекали в свои ряды сидельцев уголовной зоны, регулярно проводили в бараке свои занятия. Цепочка постовых в это время тянулась от штаба до секции. Едва надзиратели выходили из "мусорской" по направлению к бараку, как вестовые мгновенно делали друг другу условные знаки, и через две-три минуты стайка иеговистов в бараке рассеивалась. Менты переступают порог, — тихо, спокойно, никакой самодеятельности. Я не помню случая, чтобы стражи порядка когда-нибудь засекали их собрание. Иеговисты как бы случайно подбрасывали мне свои листочки. В таких случаях я подходил к одному из них и вежливо говорил: "Возьмите, кто-то из ваших потерял!" — "Спасибо, спасибо…"

Хорошие отношения у меня сложились с тихоновцем, членом истинно-православной церкви Николаем Григорьевичем Скворцовым из Донецка, а также с его соратником — крупным мужчиной с телосложением молотобойца. Власти их, конечно, терзали всю жизнь — или срок в лагере, или непрерывные гонения на свободе. В вину им вменялось все: сказал, что не надо вступать в колхоз; сказал, что не надо брать паспорт и т. д. Всякое несогласие считалось преступлением, никакие правозащитники, никакие зарубежные радиостанции их приговорами не интересовались, и красные судьи вписывали им в приговор любую чушь. Представьте: получить 25 или 15 лет за высказывания типа: "Не надо ходить на выборы"…

6 марта 1966 года в нашу зону прибыл только что осужденный (за ходом процесса мы следили по газетам) писатель Андрей Донатович Синявский. У него была большая рыжеватая борода, но на эту бороду чекисты не покушались: она была в паспорте, задокументирована. Мы сразу познакомились, я ввел его в курс лагерной жизни, но сразу спросил: "Про вас писали, что вы возвели хулу на Россию. Это правда?" Синявский отрекся: "Газеты клевещут. Ничего подобного я не высказывал!" Где-то близко к его появлению в зону прибыли члены ленинградской подпольной организации "Колокол" — Сергей Хахаев, Мошков, Валерий Ронкин. Они были в принципе марксистами, но придумали новую социально-экономическую формацию — этатистскую, государственно-бюрократическую. Верующими не были и, по-моему, с такими же взглядами и освободились. Когда привезли старого политкаторжанина Валентина Петровича Соколова, то как-то незаметно сложилась небольшая группа: Соколов, Синявский, я и один блатной, который, собственно, и угощал нас чаем. После работы и после ужина, т. е. где-то в шесть, полседьмого вечера мы устраивались на траве, пили чай, трекали (разговаривали) что-то около часу и потом разбегались: я — к своим книгам, Соколов — к стихам, а Синявский (как теперь мы знаем из его биографии) писал в это время опус о Пушкине. Он в принципе не скрывал от нас, что как литературовед изучает Пушкина. Но, конечно, ни мне, ни Соколову и в голову не могло придти, что наш компаньон по чаю полощет национальную гордость России. Синявский, конечно, был не так прост. Например, мы с ним сошлись в отрицательной оценке так называемого Возрождения, пресловутого сатанинского Ренессанса ХIV-го, ХV-го, XVI вв., с которого началась активная дехристианизация Европы. С другой стороны, в нем было много злости к тузам официальной советской культуры. И эта злость нередко доминировала. Однажды заспорили о подлинности "Слова о полку Игореве". Как раз в это время был очередной всплеск полемики на эту тему. Я сказал: "Если окажется, что это произведение действительно было написано не в XII веке, а в ХVIII-м, то мне будет горько потерять шедевр древнерусской литературы". Синявский ответил: "Зато утрем нос советским литературным вельможам!" Как-то случился спор по еврейскому вопросу. Зачинщиком был Соколов, демократ по убеждениям, имевший немало друзей среди лагерных евреев. Я молчал. Валентин Петрович всячески подначивал Синявского, нападая на чрезмерно большую роль этой нации в большевистской революции и репрессиях ВЧК. Синявский возражал, потом аргументы иссякли, и он почти заплакал: "Прошу вас, никогда, никогда при мне не ругайте евреев!.." Больше, правда, Соколов не теребил эту тему. За чаепитием Синявский порой читал нам целые лекции по русскому "серебряному веку": символисты, акмеисты, имажинисты, футуристы — какая свобода, какая палитра взглядов, мнений, вкусов была в благословенное царствование Царя-Мученика Николая П.

Ко дню рождения Соколов посвятил мне стихи:

На мой взгляд, Валентин Зэка (это был псевдоним Соколова) был поэт именем Божиим. Поэт прекрасный. Редакция журнала "Москва" в 1994 году выпустила сборник его стихов "Глоток озона". Первый раз его посадили в 1948 году, при поступлении в Московский институт стали и сплавов. С двумя другими абитуриентами он отсидел где-то на Воркуте восемь лет. В 1956 году, в хрущевскую оттепель, освободили. Два года работал шахтером в Донбассе, продолжал писать стихи. За них и сел в 1958 году, получив 10 лет.