Владимир Осипов - Дубравлаг

Эти строки чрезвычайно характерны. За лицемерием и пустозвонством номенклатуры, горлопанов советского режима он остро чувствовал их сугубо материальное нутро, чрево, которому требуются сардельки. Сытой партократии абсолютно наплевать на красные лозунги, на марксистскую идеологию, которую они вроде бы яростно отстаивают. Если бы Соколов дожил до наших дней и увидел воочию, как парторги и секретари райкомов перелицевались в ушлых либералов и антикоммунистов! Фантазируя о посткоммунистическом времени, политзаключенные прикидывали иногда, какую дольку усилий они бы вложили в строительство обновленной России. Куда там! Нас никто не востребовал, мы по-прежнему — у подошвы социальной пирамиды. А чекисты и партляйтеры — снова у руля. А самое главное — возле финансовых потоков, похищенных у народа.

В. П. Соколов — это олицетворенная честность, это подлинно русская душа. Перечитывая его стихи, я то и дело натыкаюсь на до боли знакомые выражения:

"Барон" — это кличка нашего начальника 11-го лагпункта Баронина, жестокого и скорого на расправу. По прибытии на 11-й Соколов увидел его и с удивлением сказал: "Да ты, действительно, барон!.." Барон тут же приказал отправить Валентина Петровича в ШИЗО на 15 суток.

Соколов был глубоко верующим христианином, но, будучи очень ранимым, свои чувства к Богу хранил глубоко внутри. Вот одно из его стихотворений "Распятие":

На этой зоне мне повезло с работой. Там был небольшой механический завод. Работали сверлильные, токарные, фрезерные станки. Меня направили к вольнонаемному начальнику производства. "За что срок?" — спросил он меня. "За идеологию". И сам начальник, и его присные за соседними столами заулыбались: вот этот, в бушлате, в кирзовых сапогах, в шапке с полуоторванным ухом — сел за идеологию? Им было смешно! "Мы вам дадим хорошую специальность!" — сказал главный. "Дайте мне тачку! Мне сказали, что у вас забрали на этап подсобного рабочего". Они удивились, что у меня нет честолюбия, но тачку дали. Так я и проработал до декабря, пока нас не перевезли в Явас, на развозке деталей от станков на склад или от станка к станку. Нормы здесь не было, и меня такая спокойная работа устраивала. Сюда, к религиозникам, попали и два ревизиониста — Краснопевцев и Меньшиков. Те с азартом вкалывали на станках, а вечером по-пролетарски играли в домино с работягами. Для них это было так называемое "возвращение к пролетарским истокам".

Как раз в 1966 году в Китае разразилась культурная революция. Борьба с низкопоклонством перед Западом вызвала восторг и у этих, все более левеющих, марксистов с истфака МГУ, и у некоторых сектантов.

Итожа свои многочисленные беседы с приверженцами разных сект и конфессий, я пришел к выводу, что чувство патриотизма свойственно только ПРАВОСЛАВНЫМ. Ни у баптистов, ни у пятидесятников и иеговистов я даже в зародыше не встречал чувства Родины, родной земли, сопричастности к своему народу. Все они — дети планеты, перекати-поле. Николай Мельников, лучший из них, баптист-инициативник, честный и мужественный человек, рассказывая о своих злоключениях на корабле, о том, как он поддерживал своего не столь смелого единомышленника, поведал, что решающим доводом его был: "Президент США — баптист. Вот придут сюда наши единоверцы…" У католиков еще имеется чувство Европы. Эти, по крайней мере, европоцентристы, но, разумеется, русофобы, считающие нас заведомо отсталым народом. Все секты и все конфессии, кроме Православия, имеют центробежное направление. Одно Православие имеет центростремительный, державный характер.

В самом конце 1966 года меня, Соколова, Синявского, тихоновца Скворцова и многих других из лагеря 7–1 этапировали в Явас. Я вернулся на 11-ю зону, где и досидел оставшийся до конца срока год и 9 месяцев. Повезло с работой: направили в котельную подвозчиком угля. Работа тяжелая, но зато не было фиксированной нормы. Вдвоем с напарником загружаем углем вагонетку, тащим ее по рельсам, подвозим к котлам и разгружаем. Случались и перерывы минут на пятнадцать. Словом, работой я был доволен. Вечером, после трудов, а также в воскресенье (выходной в зоне — один; суббота хотя и была короче на пару часов, но являлась рабочим днем) — книги и чай с друзьями.

Иван Васильевич Погорелов, Владислав Васильевич Ильяков, Валерий Зайцев (это третий Зайцев, который не был ни подельником Храмцова, ни Баранова) за чаем обычно обсуждали православно-монархические проблемы. Все, что можно было достать в зоне по Православию и русской истории, зачитывалось до дыр. Наряду с нашей православно-монархической группой в эти годы — 1967–1968 — на 11-й зоне были демократы: Зиновий Троицкий из Перми, Владимир Гацкевич, вернувшийся из-за границы, Михаил Николаев, пытавшийся перейти границу. А вот марксистов-ревизионистов становилось все меньше.

Были два брянских хулигана, как мы их называли. Из чувства протеста они взобрались по высокой трубе Брянского машиностроительного завода и водрузили на самый верх — увы! — знамя со свастикой. Никакой фашистской идеологии у них не было, а просто решили таким вот манером насолить коммунистам. Как же за 50 лет коммунистического режима удалось выбить из сознания людей русскую символику — трехцветный флаг и двуглавого орла, — что молодые люди просто НЕ ЗНАЛИ ничего своего, русского, и уцепились за символ тех, кто хотел лишить нас жизненного пространства, вышвырнуть с русской равнины в тайгу и тундру, а землю нашу заселить немцами. И русский молодой парень тянется к символике биологического супостата!

К юбилею советской власти, т. е. к осени 1967 года, советские зэки ждали, естественно, амнистии. Мы, политические, считали зазорным даже говорить на эту тему. Помню, сижу вечером в секции, конспектирую очередную монографию и слышу радостный шум: стайка зэков, в основном "старики" и шпионы, прильнула к радиорепродуктору над зданием столовой и услышала желанное: указ об амнистии… Указ о частичной амнистии некоторым группам заключенных, осужденных за незначительные (т. е. и за негосударственные) преступления. Мы же все, включая "антисоветчиков", считались особо опасными государственными преступниками.