Юрий Векслер - Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Ю.В. Наша беседа проходит за день до презентации вашей книги «Феномен Солженицына», и я не удержусь от вопроса: что бы вы сказали, если бы сопоставили два имени – Горенштейн и Солженицын, мировоззренчески, писательски?

Б.С. Прежде всего, я должен сказать, что, на мой взгляд, Солженицын не такой крупный писатель, как Горенштейн. Солженицын вообще… ну, он поразительная, феноменальная личность. Роль его и миссию его, и значение его трудно переоценить. Но как писатель он был сильно переоценен… Знаете, как это у нас бывает вообще в России… Как Достоевский на похоронах Некрасова, не думая так, а желая так просто польстить молодежи, которая бесновалась там, сравнил его с Пушкиным, сказал, что он стоит рядом с Пушкиным – Некрасов, то раздались голоса «Не рядом, а выше, выше!»… Вот это вот случилось и с Солженицыным. Я читал тут дневники Шмемана, который потом испытал горчайшее разочарование в нем… Ну, «он выше Пушкина, он выше Толстого, великий писатель земли русской…» – причины понятны, но сильно раздут как писатель. «Иван Денисович» – это замечательная вещь, и романы (хотя они с провалами) – «В круге первом» и «Раковый корпус» – вещи замечательные… Ну а «Колесо» – это говорить нечего, это неудобочитаемо…

Но, в принципе, Солженицын, конечно, прежде всего писатель, у которого получается хорошо и даже выше, чем хорошо, замечательно, великолепно, когда он пишет о пережитом… Но как только он начал писать этот первый его роман «Август четырнадцатого», уже видно было, что это не его… Но, конечно, рука есть, мастерство есть, еще сохранилась сила, заинтересованность в теме, особенно когда там столыпинская эта глава, где его это волнует уже по еврейской линии, это понятно все… (Горенштейн рассказал в одном из интервью, что был поражен, как Солженицын прошел мимо того факта, что Багров, стрелявший в Столыпина, сев в зале, обнаружил, что забыл револьвер в пальто в гардеробе, и страшно мучился, сидел как на иголках в ожидании антракта. Но Солженицыну важнее было подчеркнуть, что Багров – еврей. – Ю.В .) То есть не хочу и приуменьшать его, так сказать, роль и литературное значение, но вот… не мистический при всем своем православии, не космический, сугубо земной, в большей мере политик и деятель, и вообще человек, одержимый своей великой миссией… Единственное, что их сближает (Солженицына и Горенштейна. – Ю.В. ), это тот патологический, тухлый, граничащий (переходящий эту грань) с фашизмом русский национализм, который Горенштейн так талантливо вскрыл в этом своем романе «Место». Но Солженицын, конечно, в этом смысле представляет собой не материал для сравнения, а как бы объект eго… Он и сам в конце концов, в конце жизни впал в этот смрад вообще. Так что вот эта точка соприкосновения очень для Солженицына неприятная…

Нет, Горенштейн, понимаете ли, это особое, конечно, явление. Ведь это даже непонятно, как [оно возникло. – Ю.В. ] на этой советской ниве: мы же все-таки все безбожники… Солженицынское православие – это, конечно же, чистая липа. Ведь он объявил себя православным, а что там на самом деле? Здесь больше показухи… Вообще, я не могу забыть этот театральный жест, которым он перекрестил гроб Твардовского. Это все, как у Галича – «это рыжий все на публику».

Ю.В. Хорошо вы вспомнили «Репортаж о футбольном матче».

Б.С. Нет, для Фридриха этот «Псалом» – это вещь, абсолютно отражающая его сознание, тут нет никакой литературщины… Для Булгакова Воланд – это тоже реальность, но… Антихрист у Горенштейна это действительно какая-то мистическая фигура… Воланд… – недаром они все гадают, кто это: Сталин или Ягода. На самом деле, конечно, это чушь, это не кто иной, как сатана, но тем не менее [там присутствует. – Ю.В .] этот элемент сатиры и разоблачительства и соотнесения советского муравейника с осью координат, каковой для Булгакова является христианство… Булгаков не врал, когда говорил, что он мистический писатель. Это просто в его природе, в его натуре. У него это еще отчасти связано с семейными традициями. Отец как-никак был причастен к духовному званию, не был пострижен, но все-таки преподавал в духовной академии… Но у Фридриха это выражено сильнее… – закончил Бенедикт Сарнов.

Мнение Сарнова о Горенштейне сформировалось задолго до нашей с ним встречи. Оно, в частности, было изложено им в 2007 году в материале журнала «Знамя»:

«Как нам кажется, по прошествии двух десятилетий есть смысл вернуться к оценке того, что было опубликовано в период "журнального бума", на рубеже 1980–1990 годов. Конечно, максимальное читательское внимание было приковано тогда к так называемой «задержанной классике» (в диапазоне от «Доктора Живаго» и «Котлована» до «Собачьего сердца» и «Реквиема»). Но в не меньшей степени и к тем произведениям – именно о них пойдет речь в нашей дискуссии, – которые сами писатели, дожившие до свободы, вынимали из ящиков своих письменных столов, годами, а то и десятилетиями дожидаясь публикации на родине (от «Белых одежд» Дудинцева и «Детей Арбата» Рыбакова до «Смиренного кладбища» Каледина и «Приключений солдата Чонкина» Войновича), либо создавали в состоянии потрясения от происходившего, пытаясь, каждый по-своему, запечатлеть его свет и тьму (например, «Печальный детектив» Астафьева, «Всё впереди» Белова, рассказы Татьяны Толстой, «Невозвращенец» Кабакова…).

Время изменилось, и уместно спросить: 1) какова роль этих произведений в духовных и политических переменах, произошедших в нашей стране? 2) каково их место и в истории отечественной литературы, и в сознании сегодняшних читателей? Надеемся, что именно читатели и продолжат начатый этой дискуссией разговор».

Так были поставлены вопросы.

И из всех участников разговора (Марина Абашева, Александр Агеев, Лев Аннинский, Александр Архангельский, Евгений Ермолин, Дарья Маркова, Андрей Немзер, Евгений Попов, Бенедикт Сарнов, Евгений Сидоров, Михаил Эдельштейн) упомянули Горенштейна лишь двое – Ермолин и Сарнов. Ермолин – в перечислении. Сарнов был единственным, кто произнес внятное:

Б.С. Если же говорить о тех, чьи имена безусловно останутся и в истории отечественной литературы, и в сознании читателя, то у меня сразу возникают в памяти совсем другие книги. Прежде всего «Чонкин» Владимира Войновича, «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера, «Остров Крым» Василия Аксёнова, романы «Место» и «Псалом» Фридриха Горенштейна, проза и драматургия Людмилы Петрушевской, «Москва – Петушки» покойного Венедикта Ерофеева. Я был поражен, когда узнал, что первой Букеровской премии в России не удостоились ни Горенштейн, ни Петрушевская, хотя оба этих автора попали тогда в шорт-лист. При всей моей симпатии к лауреату первого «Русского Букера» Марку Харитонову я счел тогда и считаю сейчас это решение жюри огромной ошибкой.