Юрий Векслер - Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Хочу процитировать мою недавнюю переписку с Борисом Кузьминским и издателем Алексеем Гординым.

Уважаемый Борис Николаевич! Я проанализировал хронологию первых после «Дома с башенкой» (1964) публикаций Горенштейна в России в 1991–1992 годах, как и известные мне публикации о нем в начале 90-х. Не хотел бы впасть в тенденциозность или попасть в конспирологи, но для меня картина такова:

Горенштейн за 1991–1992 годы выложил в журналах и в трехтомнике бóльшую часть написанного им почти за 30 лет. Ответом было молчание (исключение – Ваша статья, м.б., были и еще, но мне они неизвестны). Ничего похожего на приветствие «возвращения мастера», как назвал Горенштейна Эткинд.

Далее был приезд Горенштейна в Москву (после 11 лет эмиграции, на премьеру спектакля по пьесе «Детоубийца») и несколько его интервью с резкими словами в адрес «шестидесятников», за кои Виталий Вульф грозился вызвать Горенштейна на дуэль.

После этого в марте – апреле 1992-го вышли три статьи, очень критиковавшие тексты Горенштейна: Померанца о романе «Псалом», Леонида Клейна о повести «Последнее лето на Волге» и Славы Тарощиной.

Потом был первый «Русский Букер» 1992, где в шорт-листе был роман «Место». Премию присудили Марку Харитонову. Было и выдвижение на следующий 1993 год за «Псалом», но в шорт-лист роман не попал.

Жюри в составе:

Вячеслав Иванов, филолог – председатель, Александр Генис, критик, эссеист (Нью-Йорк), Булат Окуджава, поэт, прозаик, Маша Слоним, журналист, Джеффри Хоскинг, славист (Лондон), посчитало более значительными романы:

Владимир Маканин «Стол, покрытый сукном и с графином посередине»

Виктор Астафьев «Прокляты и убиты»

Олег Ермаков «Знак зверя»

Семен Липкин «Записки жильца»

Людмила Улицкая «Сонечка».

Маша Слоним написала мне, что голосовала за Горенштейна. М.б., за него голосовал и Вячеслав Иванов, но… Так или иначе голосов не хватило… Александр Генис точно за него не голосовал. Он написал мне: «Простите, я не помню. Там же было штук сорок романов. И жюри было дружным, но строптивым. Я топил за Пелевина и Сорокина. Окуджава за фронтовика. Иванов за переводчиков. И т. д. Про Горенштейна я разговоров не помню, но это ведь давно было.

В том же 1993 году трижды «отметился» «Новый мир», дав три статьи, в которых говорилось о Горенштейне: Виктора Камяновa – пространную и временами в снисходительном тоне рецензию на все тексты Горенштейна, Аллы Марченко – о том, почему Горенштейн не должен был получить первого «Букера», – и уничижительную рецензию Ирины Роднянской на «Псалом».

Как осмыслить эту «холодную войну»?

В начале октября я написал Галине Юзефович:

«В какой степени Вы знакомы с книгами Фридриха Горенштейна? Почему, на Ваш взгляд, он в России остается практически неупоминаемым?»

Она ответила:

«Я настолько глубоко равнодушна к творчеству Горенштейна (на самом деле хуже, чем равнодушна), что как-то не знаю даже. То есть не думаю, что есть какие-то специальные причины, кроме того, что его, правда, сравнительно мало людей любит. Но „неупоминаемым“ я бы его совершенно точно не назвала. Ну я не думаю, что есть какой-то заговор, честно. Просто, ну, он такой немножко – его трудно любить, мне кажется».

Отмечу, что в моем вопросе слово «заговор» не присутствовало.

Так был ли «заговор»? «Злой мальчик» Горенштейн, несомненно, был (он ответил в своем памфлете 1997 года всем названным критикам). Мальчик был, а заговор?

Как Вы думаете? И что, по-вашему, в основе отвержения Горенштейна многими? Содержание написанного им? Зависть к большому дару? Месть за резкие оценки «шестидесятничества» («фальшивая оттепель, фальшивый ренессанс, да они и люди были все фальшивые»)?

Буду рад любому Вашему ответу. Спасибо заранее.

Ваш ЮВ

Дорогой Юрий Борисович,

на мой взгляд, причина недостаточно теплого приема, оказанного произведениям Горенштейна местными литераторами в 90-х, не идейные контры, не зависть и не стремленье за что-либо отомстить (хотя в единичных случаях, возможно, и они, трудно полностью исключить это), а сложность его художественного мира. Почти никто тогда (и, наверное, сейчас) не был готов на усилие по-настоящему понять Ф.Г., тщательно и без горячки проанализировав его тексты. Такое усилие требовало затрат энергии, которые критики, похоже, сочли нецелесообразными, даже пустыми, поскольку поднимаемые Горенштейном вопросы и сама система его писательских приемов, как им казалось, находились далеко на обочине жгучей повестки дня. То есть ответ: элементарная лень и нелюбопытство.

Я, впрочем, не согласен с Галиной в том, что «его сравнительно мало людей любят». Любят многие, заметно и по соцсетям в том числе. Другое дело, что любовь к нему почти не оформлена в виде конвенционных статей или рецензий.

Искренне,

Б.К.

Алексея Гордина, издавшего в 2011–2012 году в «Азбуке» четыре тома текстов Горенштейна, я спрашивал об изменениях книжного рынка в 90-х как объяснении издательской ситуации для книг Горенштейна.

Алексей ответил:

Дорогой Юрий, добрый день! У меня нет четкого ответа. В конце 90-х – начале 2000-х как раз происходил бум «интеллектуальной» литературы. Но, честно говоря, в голове и читателей, и людей, писавших о книгах тогда, – была большая каша. В интеллектуальную литературу сваливали всё подряд – от действительно замечательных, тонких и важных вещей до какого-нибудь Переса-Реверте с его «Фламандской доской». Лишь бы не русский детектив, а-ля Доценко.

Был один нюанс – для успеха в этот момент книга должна была попасть «в струю», стать признанным интеллектуальным бестселлером, как, скажем, это произошло с романом Павла Крусанова «Укус ангела». Для успеха должна была возникнуть модность. За ней уже шли тиражи (от скромных до нескромных), но тиражи. То есть книга должна была оказаться «на устах» у большого количества людей. А для этого быть достаточно понятной большому количеству людей. У Горенштейна тут возникала понятная проблема. Понимать его было сложно. Мне кажется, дело было в этом в основном.

Еще находясь в Берлине, Горенштейн, начиная свою артподготовку к первой поездке в Москву, похоже, многое предвидел. Первым было его интервью Леониду Межибовскому для газеты «Вечерний Ленинград» «Я не любимец интеллигенции», в июне 1990-го, где была фраза: «Если меня сейчас начнут признавать, то будут признавать "сквозь зубы"». В перемену своей судьбы при жизни он мало верил.

Пожалуй, был в этом смысле у него единственный момент «слабости», когда он в 1992 году допустил возможность присуждения ему первого «Русского Букера», успеха у читателей его романа «Место» и появления у него в России, как он выражался, «престижа». Это было в начале 90-х, во времена иллюзий и завихрений во многих головах, так что извинительно… «Я хотел бы жить во Франции, потому что это единственная страна, где у меня есть престиж. Теперь, надеюсь, он появится и в России, после "Места"»…