Юрий Векслер - Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Но, конечно, по этому рассказу нельзя было предсказать таких крупных его вещей, как «Место», как «Искупление», как «Псалом»…

Вот Булгаков говорил о себе: «Я – мистический писатель». Не знаю, насколько серьезно он к этому относился. Потому что в его мистике (я имею в виду его «Мастера и Маргариту», он ведь писал и вполне реалистические вещи, я-то считаю его художественной вершиной «Театральный роман», но это уже мое мнение, дело не в этом), так вот, в его мистике есть какая-то не скажу нарочитость, но и какая-то юмористическая, сатирическая краска… У Горенштейна все это всерьез, и другого писателя такого, я не скажу уже масштаба, а направления я вокруг не вижу, и, конечно, он в этом смысле явление поразительное…

Ну и как это всегда бывает с такими людьми, он не понят, не открыт еще, недооценен… Я помню, как глубоко поразило меня и даже возмутило присуждение первого [русского. – Ю.В .] «Букера». Там, значит, расклад был такой… Я помню не всё. Помню, кто получил, – Харитонов. Хороший писатель и очень милый, прелестный, интеллигентный человек, ему достался этот первый «Русский Букер». А в шорт-листе было два крупных писателя: Горенштейн (самый крупный) и Петрушевская. Она не такого масштаба, как Горенштейн, но тем не менее…

Ю.В. Там был и Маканин…

Б.С. Маканин, да, но он не такой крупный… Но Горенштейн – это гигант. «Место». Он там был представлен романом «Место». У него есть тоже провалы, но «Место» – это фундаментальная вещь. И романом «Место» он был представлен, номинирован на эту премию… Ну и уступающая ему, но тоже, конечно, крупное дарование, крупный писатель, которая, может быть, не вполне реализовала себя и оправдала те [возлагавшиеся на нее иными. – Ю.В. ] надежды… это Петрушевская… Однако вот – ни она, ни он… Там была тогда в жюри Эллендея Проффер. Очаровательная дама и замечательный человек, создавшая вместе со своим покойным мужем одно из самых замечательных русских (Сарнов улыбается. – Ю.В. )… если хотите, русскоязычных книгоиздательств в Америке и вообще на Западе. Она была в это время в Москве, поскольку был «Букер». Мы были с ней знакомы раньше, по Москве когда-то, при жизни Карла, и в Америке тоже встречались. И она (это было, по-моему, у Войновича), когда зашла речь [о претендентах на премию. – Ю.В. ], спросила меня: «Кто, по-вашему?»

Я говорю: «Для меня нет сомнений, конечно, Горенштейн!» А она, знаете, снобка такая, так пожала плечами и пренебрежительно сказала: «Но ведь Достоевский уже написал «Бесов»!» Я говорю: «Ну, Эллендея, ну допустим даже, что это так и что Горенштейн написал «Бесов» ХХ века… Тоже немало. Вполне достаточно для того, чтобы… Во всяком случае для «Букера» – более, чем достаточно». А на самом деле – хотя, конечно, «Бесы» тут вспоминаются и не могут не вспомниться – на самом деле эта книга не [эпигонская. – Ю.В .]…

Вот, скажем, о романе Гроссмана, великом романе «Жизнь и судьба», очень значительном произведении… О нем можно сказать, что он… ну не эпигон, но последователь, продолжатель Толстого… А о Горенштейне этого не скажешь. Он не эпигон, и не продолжатель, и не последователь…

Для Горенштейна Достоевский если и был какой-то ориентир, то скорее соперник, антагонист, понимаете… Но тем не менее дело даже не в этом. Дело в том, что «Место» – это роман совершенно независимый, и в нем, если что и роднит его с Достоевским…

Вот как Бунин ненавидел Достоевского и говорил: «От него это все пошло. Это он виноват, это он создал всю эту гниль, и она выперла на поверхность – вот большевики, эта революция, понимаете ли»… То есть он придавал этому самому Достоевскому как бы значение демиурга, человека творящего… не отражающего исторический процесс, а творящего его… И в этом есть некая фантазия, но есть и некое зерно истины. Так вот, это к Горенштейну относится в полной мере… В этом романе «Место» он вот эту подпольную гнилую Россию, так сказать, все уродства и все кошмары нарождавшегося тогда, а может быть, даже еще и не нарождавшегося русского фашизма, который мы сегодня видим уже во всей его красе, он это угадал. Откуда он это взял? Я не знаю. Было это, и я этого не знал, а он знал? Может быть. Но думаю, что главным образом он достал это, как и Достоевский своего Ставрогина, своего Петрушу Верховенского, Кириллова, достал из себя… Так и он всех этих своих персонажей. Это плод его фантазии, это, как говорится, выброс его души, его психики… Вот это я и называю гениальностью.

Хотя повторяю, как у каждого большого писателя (за исключением, может быть, Пушкина, у которого нет плохих стихов… ну у гениального Блока были плохие стихи… О Маяковском говорить нечего, а он гений – сколько ерунды он накарябал, эти свои агитки…), и у Фридриха были и провалы…

Но потом знаете, эта его одаренность языковая – это тоже ведь чудо. Вот это его обращение к языку XVII, XVIII веков – это вообще поразительно. Этот человек, который говорил в жизни, в быту с еврейским акцентом… и вот такое совершенное владение, такое проникновение в живую ткань русского языка.

Вы знаете, в начале ХХ века возникла такая дискуссия о евреях в русской литературе. Я уже не помню, кто там участвовал, хотя, поднатужившись, смогу вспомнить… Помню только одного – Корнея Ивановича, молодого тогда Корнея Ивановича. И они все единодушно – и тот, кто представлял, как говорится, еврейскую сторону, и Корней Иванович, который представлял, так сказать, русскую критику, – они все сходились к одному, что действительно евреи в русской литературе где-то там на периферии, на обочине, что они еще не настолько владеют русским языком как родным, чтобы войти с полным правом… войти и занять достойное место, а тем более войти и занять место, ну не главенствующее, но в первых рядах русских писателей, и что до этого еще бесконечно далеко… Они ссылались на живопись, где уже был Левитан, скажем, на музыку, где были братья Рубинштейны… И говорили, что с литературой, к сожалению, так не получается…

Это происходило тогда, когда уже только опубликовал или должен был вскоре опубликовать свою книгу «Камень» Мандельштам… Но в общем, короче говоря, в пределах того же поколения появились такие вообще корифеи русской литературы еврейского происхождения, как Мандельштам, Пастернак, как Бабель, наконец… Тот же Гроссман… Вот как это бывает. И такое же чудо произошло с Фридрихом Горенштейном. И, конечно, в высоком смысле слова он, конечно, русский писатель. Русский хотя бы потому, что никто не дал, не показал нам такую Россию, какую показал он… И такую художественно убедительную, такую при всей ее фантасмагоричности реальную, такую… что просто, вы знаете, я не знаю, с кем его тут можно сравнить…