Юрий Векслер - Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Дж. Г. Мне кажется, что музыкальное начало сильнее в русской поэзии, чем в англо-американской. Может быть, поэтому то, что вы сказали, более характерно для русской литературы, чем для англо-американской.

Ф.Г. Для современной англо-американской, да. Но не для английской в целом и не для французской. Если мы возьмем сонеты Шекспира или возьмем Бодлера, там музыкальное начало основное, оно в значительной степени перекликается с русской поэзией и учит русскую поэзию. Поэтому, честно говоря, мне и неблизка современная англо-американская литература.

Дж. Г. Так что вы архаист и по вашему отношению к зарубежной литературе?

Ф.Г. Можете назвать это так. Только посмотрим лет через сто, кто будет впереди, кто позади. Я думаю, что лет через сто авангард окажется арьергардом. Он держится, видно, на каких-то временных успехах, хотя в нем и работает много талантливых людей. Я не хочу отрицать степень их таланта, да у меня и нет на это права. Я не знаю эту литературу. Я ее не люблю и не знаю. Или лучше сказать так: не знаю потому, что не люблю. Мне не надо схватывать весь мир. Мне не нужна африканская литература. По-моему, одна из бед современного мира – желание объять всё. И ничего не охватывают и всё теряют. Мне достаточно европейской библейской литературы, на которой я воспитан и которую люблю.

Дж. Г. В Советском Союзе вы писали киносценарии. Это есть своего рода театр, не правда ли? По вашим сценариям поставили «Солярис», фильм «Раба любви» и другие. Для вас киносценарии были как-то связаны с прозой?

Ф.Г. Вы начали с театра и перешли на сценарий. Сценарий и театр – это разные вещи. Но для меня любое литературное произведение драматического жанра – проза. Для меня «Гамлет» – проза. Мне вообще читать интереснее, чем смотреть на сцене. Притом, что я люблю театр. Я написал пьесу «Бердичев» – одна из моих любимых пьес – это пьеса о еврейском городе, о его обитателях. И я хотел писать прозу, но что-то инстинктивно подсказало мне, что этот материал скорее для драмы. Пушкину подсказывали написать «Бориса Годунова» в форме прозы. Драма близка к прозе. И даже если она написана стихами, я все равно ее воспринимаю как прозу.

Дж. Г. Вам не кажется, что «Псалом», например, будет не очень понятен советскому читателю?

Ф.Г. Есть люди, которые его ненавидят, но ничего не пишут об этом. Особенно среди русских националистов. Ведь этот роман эмиграция замолчала, пыталась замолчать, как и другие мои вещи.

Дж. Г. А почему?

Ф.Г. По разным причинам. У них выстроена была еще с шестидесятых годов какая-то своя табель о рангах. Возьмите, например, Аксёнова. Вы знаете, что я участвовал в «Метрополе». Я не говорю, что не надо было издавать эту книгу; надо ли было мне участвовать – это другой вопрос. Я дал тогда читать это в рукописи. Аксёнов ничего не сказал, только его жена, прочитав, сказала, что она со мной не согласна. Но вот Аксёнов выезжает на Запад, и дает всякие интервью, и говорит такую фразу: «Вот есть такой Горенштейн, у него, может быть, на двадцать томов уже написано». И он знает, что говорит. Потом профессор Вольфганг Казак меня спрашивает: «У вас что, двадцать томов написано?» Я отвечаю: «Ну двадцать не двадцать». – «Ох, а я думал, это уже какой-то Тарсис, знаете». Так что можно отозваться положительно так, что будет хуже, чем отрицательно. О «Псаломе» писали и левые, и правые газеты и журналы. Но в эмигрантской литературе – ни слова.

Дж. Г. Может быть, это опять-таки то, о чем я говорил: это слишком необычно для советского читателя, а следовательно, и для эмигрантов. Может быть, западный читатель более открыт к такого рода произведениям?

Ф.Г. Ну, смотря какой западный читатель. Запад – это ведь не одно целое. Французский – да. И то, наверное, не массовый. А немецкий, может быть, и нет. Итальянские издатели сами обратились ко мне, а ознакомившись с этой книгой, удрали от нее. Я выступал в Нью-Йорке. Там собралось очень мало людей, часть аудитории была настроена враждебно, старики какие-то. И когда я начал читать «Псалом» – кусочек, – они демонстративно вставали и уходили. Вообще против меня применяется замалчивание как основной инструмент борьбы – и там и здесь. Знаете, замалчивание – это ведь лучше, чем обличение. Если невозможно замолчать, тогда начинают обличать. Здесь это смешно, потому что эмиграция сама висит в воздухе.

Дж. Г. Но разве русская эмиграция делает погоду?

Ф.Г. Она делает погоду на первых этапах потому, что она связана со славистами и через них книга попадает в издательства. Карл Проффер вывез какие-то мои произведения, но он их отказался печатать. И я решил так: либералы не опубликуют, отдам консерваторам – в «Посев». Они тоже отказались от «Искупления». А когда прочитали «Псалом», я думаю, вообще начали волосы на себе рвать. Украинцы зарубежные купили эти две книги, прочитали и сказали, что это антиславянские книжки. Вообще, настоящих любителей литературы, я думаю, немного.

Дж. Г. Марья Васильевна Розанова – жена Синявского – где-то писала, что эмигрантский читатель не выдержал экзамена на читателя…

Ф.Г. Да, здесь такой читатель. Очевидно, он очень остро ощущает идеологию, партийность. Это бывает всегда, когда люди висят в воздухе. Или вообще безразличие к такого рода литературе. Но это не имеет значения, потому что книга существует независимо от мнения читателя.

Дж. Г. В «Псаломе» есть сквозной персонаж – Дан, Антихрист, который хотя и участвует в событиях и как бы связывает притчи между собой, но все-таки он, скорее, молчаливый наблюдатель. Это он обречен есть нечистый хлеб изгнания. Скажите, Дан – это вы?

Ф.Г. Нет. Я вообще в литературе в чистом виде никогда не бываю. Один из основных постулатов литературы – это перевоплощение. Я в такой же степени Дан, как и девочка Сашенька в «Искуплении». В тот момент, когда я ощущаю Дана – это я, в тот момент, когда я ощущаю Марию Коробко, это тоже я. И в то же время я пропадаю как человек вообще. Как бы это ощущение назвать?

Дж. Г. Опять-таки… это та же мысль об оторванности писателя от своего произведения…

Ф.Г. Да-да. Оторванность писателя от чувств, которые он отдает. И с другой стороны, оторванность персонажа от автора. Если творчество подлинное, оно всегда оторвано от творца. Одна из бед этой литературы шестидесятых годов – слишком тесное срастание персонажа с автором.

Дж. Г. Это классическое романтическое представление… На писателя «находит», и он создает.