Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 3. Слово за Слово

И еще сверху банку — хлоп. И мы выезжаем. Дело принимало нешуточный оброт.

— Отвези-ка меня вот здесь через два переулка вот в этот знаменитый ричардовский дом.

Он меня туда поначалу повез, но как-то мы из переулков вдруг свернули и выехали на какую-то огромную такую трассу, почти пустую, потому что было воскресенье. И Митя вдруг как даст по газам, крича нечеловеческим голосом:

— Покорись, Нью-Йорк!!!

И в следующее мгновение я вижу, стоят у светофора автомобили какие-то, и мы на дикой скорости несемся прямо им в зад, и остановить нас уже ничто не может. И Митя бьет в зад первую к нам машину. А дальше уже бильярд: первая бьет вторую, вторая — третью, третья — четвертую… Чистый бильярд! Причем все происходит в долю секунды. Потом прошла буквально еще пара минут, к нам подъехала полиция, а из всех битых машин вылезли черные, что было в этой истории самым страшным. Ну, еще и «скорая» подъехала. Митю тут же связали — руки за ноги, как кошелку пронесли мимо автомобилей, кинули в какую-то полицейскую машину и увезли. А меня, хоть я и ни слова по-английски, затолкали в «скорую» и тут же стали делать мне флюорографию, прямо там, на этом проклятом перекрестке. Вскоре вытащили снимок и мне показали: на этом снимке хорошо видно, что у меня ребро сломано. Тут же все разъехались, и я стою посреди неведомого мне города, ни слова не зная по-английски, в руке — снимок собственной грудной клетки со сломанным ребром. Я поплелся домой, из дома позвонил Ричарду, тот позвонил переводчице. Она ему все рассказала. Дальше мы начали вытаскивать Митю из полиции. Грозило ему от трех до пяти лет. Потом я улетел, а отец и Ричард Митю как-то вытащили.

Это я совсем немного про Ричарда вам рассказал. На самом деле я смотрю на него долгие годы и все соображаю не только про него, а и про то, откуда все-таки в этой гамбургеровой стране, где большинство ничего не знает и знать не хочет, берутся Фолкнеры, Сэллинджеры, откуда взялся, допустим, Апдайк. Конечно, и Ричард — этих же кровей. Даже странно про него подумать, что он — всемирно знаменитая голливудская кинозвезда. По всем публикациям мы, в общем-то, хорошо представляем, какими они должны быть. Да такие они и есть. Я кое-кого, кроме Ричарда, знаю. А Ричард все-таки — олицетворение всего того лучшего, что есть в Америке. Я думаю, что это действительно так. Мы знакомы скоро уже четверть века. Мне кажется, я могу сказать, что я его знаю. Вот он, к примеру, и есть тот американец, из-за которых я вообще люблю Америку, сколько бы поводов она ни давала к тому, чтобы ее не любить. Но вот невозможно, допустим, себе представить, откуда взялся в той Америке, которую мы знаем, Эндрю Уайт — гениальный художник и великий стопроцентный американец? Что для этого было нужно? Какой-то специальный колледж?

Просто есть Америка и Америка. Та Америка, где проживает Ричард Гир и, скажем, Джон Апдайк, это и есть та Америка, которую я знаю и люблю. И, конечно же, Ричард абсолютно никакого отношения не имеет ко всем этим звездным голливудским мифам и легендам. А те все не унимаются, все публично ссорятся, потом публично разводятся, потом публично сходятся, прилюдно для пиара плюются, пукают, подстригаются под ноль, потом опять отращивают волосы, вставляют искусственные глаза, зубы, груди и всем этим трясут перед тысячами и тысячами кинокамер и фотоаппаратов. А мы, пуская слюну восторга, миллионными тиражами перепечатываем эти снимки. И все это называется «великий коммерческий Голливуд». И Ричард Гир, как ни странно, совсем не коммерческий актер. И это несмотря на то, что у него одна из высших ставок в Голливуде. У него немыслимой крутизны коммерческие агенты. Самого же Ричарда интересует коммерческое кино только в том случае, если там есть некоммерческий человеческий элемент. Для него Ричард Голливуду и нужен, и ценен. Для привнесения в коммерческое кино человеческой интонации. Когда-то он мне подарил кассету со своим первым фильмом. Его дебют в кино, снятый каким-то великолепным оператором, получившим за эту картину «Оскар». Это был дебют Ричарда в кино. Когда я смотрел эту кассету, и у меня было впечатление, что фильм снимали Сокуров с Кирой Муратовой.

Сегодняшние чьи-то родители весьма даже справедливо и вполне всерьез озабочены тем, чтобы их дети попали в какие-нибудь особенные учебные заведения. При скромности собственного словарного запаса они попросту часто обозначают их как «элитные». Вот в эти бы школы, лицеи, колледжи и попасть. Как бы дорого это ни стоило. И дело даже не только в том, что там предполагаются хорошие «элитные» учителя, сколько в том, что в этих школах формируется круг людей, которым теоретически принадлежит будущее. А будущее, так сказать, и есть удел избранных и обособленных. На Западе или в Америке, суя кому-нибудь свою визитную карточку, вы уже в ней и сообщаете о своем подлинном социальном статусе. В Нью-Йорке, к примеру, тебя прежде всего оценивают по тому, в каком районе города ты живешь. И приговор это окончательный, какие бы замысловатые титулы и звания ни стояли выше, под твоим именем. Оценивают тебя и по тому, чей у тебя диплом? Кембридж? Оксфорд? Гарвард? Поколение отвоевывает себе место в мире, где все места заняты. Кто-то, к примеру, из гарвардцев вдруг первым прорывается сильно наверх и тут же пытается тянуть за собой в пробитую брешь своих однокашников. Не думаю, чтобы в этом был какой-то особый вид изощренной интеллектуальной коррупции. Просто однажды возникает в постоянном общении некий слой по-настоящему общих интересов, можно сказать даже, общего миропонимания.

Я говорил, что учился в самой обыкновенной сталинской 167-й школе города Ленинграда. Хотя и называлась она «образцовая», но никакого отношения ни к какой «элитности» не имела. 1 сентября 1951 года мама привела меня в первый класс, совершенно не озаботившись, чтобы школа была хотя бы английской или немецкой, гуманитарной или какой-нибудь там особо технической. Времена были суровые, послевоенные. Какая школа была ближе к дому, в ту и отвела. И тетя Люба Левы Додина тоже привела его туда, руководствуясь исключительно теми же соображениями. А Лева Васильев, наш будущий товарищ, пришел в школу сам. В одиночку.

Лева всегда был человек особенный. Отдельный. Отличало его от всех хотя бы уже то, что ростом он был даже ниже меня — стоял на физкультуре в шеренге последним, за мной — предпоследним. Вдобавок ко всему он был еще нечеловечески хил. Совсем непонятно было, в чем его душа, собственно, держится. Хилость эта проистекала из вполне объяснимых, пусть и исторически печальных обстоятельств его рождения. И дело было не в каких-то там таинственных генетических изъянах, а только в том, что родился он в 1944-м, в январе, в еще блокадном Ленинграде. И вся беременность его мамы тоже прошла в блокаду. Отца у Левы не было. Я так и не узнал, кто был его отец. Да тогда и не было принято это выяснять. Просто были семьи, где был отец — великая в те годы редкость. Вот эти-то семьи и были в ту пору элитарными. А на 80 или даже 90 процентов остальных семей отцов не было. Война всех повыкосила.