Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

В 1927 году Александра Толстая была в очередной раз на приеме у Калинина, в беседе они разошлись по вопросу о том, как бы оценил Л. Н. Толстой нынешние достижения советской власти. Позднее она сказала, вспомнив о разгоревшемся споре, что «в то время, хотя уже начала восходить звезда Сталина, можно было еще говорить много свободней, чем в последующие годы» [1283]. Начало сталинской политики относится к 1926–1929 годам. Усиливалось давление партийных органов на школьное образование, Толстая не могла с этим мириться. Ей пытались внушить, что необходимо «употребить учение Толстого как орудие антирелигиозной пропаганды». Губпартком решил организовать партийную ячейку в самой Ясной Поляне. Ее секретарем был назначен присланный из Тулы товарищ Трофимов. Он побаивался и ненавидел Толстую. В ее память врезалась одна сцена:

«Ох, гражданка Толстая, – как-то сказал он мне, поигрывая револьвером в черной кобуре, не в силах сдержать своей злобы, – была бы моя воля, застрелил бы я вас на месте, рука бы не дрогнула. И чего Центр смотрит?!» [1284]

Эта сцена глубоко символична: страна находилась в преддверии сталинских репрессий. От них пострадали и неугодные власти, и сами ее представители. Когда-то Александру Толстую допрашивал Агранов; в зале Политехнического музея на заседании суда по делу Тактического центра она слушала выступление внезапно появившегося военкома Льва Троцкого, который обладал неограниченной властью и под руководством которого «были расстреляны тысячи»; видела Крыленко, читала Бухарина, писала Осинскому, лично встречалась с Енукидзе, Калининым, Коллонтай, Халатовым, Менжинским, Эпштейном. Ко многим обращалась с ходатайствами и Т. Л. Сухотина-Толстая. В 1930-е годы многие из стоявших у власти были репрессированы: Л. Б. Каменев расстрелян в 1936-м, А. С. Енукидзе – в 1937-м, Н. И. Бухарин, Н. В. Крыленко, Я. С. Агранов, В. В. Осинский, А. Б. Халатов, М. С. Эпштейн – в 1938-м. Лев Троцкий был сначала изгнан из Советской России, а затем и убит в 1940 году в Мексике.

В 1929 году Александре Львовне было понятно, что время компромиссов с советской властью для нее заканчивается. Ранней весной ей не спалось, и она пошла на могилу к отцу. «Здесь был покой. Все остальное – ложь, фальшь. И я создала все это его именем, именем того, кого я любила больше всего и всех на свете». Эта мысль пронзила ее: «…я ни о чем не думала, но чувствовала, знала, что жить во лжи я больше не могу» [1285].

Многое менялось в Москве, об этом она написала Булгакову: «В Толстовском музее царствует Гусев. Это было так все последнее время. Я ничего не могла поделать, потому что для того, чтобы его взять в руки, надо было переехать жить в Москву и там произвести страшный переворот. Он величает себя директором и, для того чтобы удержаться, старается быть в миленьких у властвующих. При нем находится некий литератор, коммунист Вешнев – несчастное, безличное, худосочное существо, пока еще не вредящее музею». Однако уже «поднимался вопрос о марксистском объяснении Толстого в музее» [1286]. Яснополянская школа, несмотря на все усилия А. Л. Толстой, неуклонно осовечивалась. И в музее, и в школе работать стало мучительно.

В Ленинграде решался вопрос о судьбе бывшего Музея Л. Н. Толстого в Петербурге: либо его ликвидируют, либо включат на правах отдела в Литературный музей Пушкинского Дома [1287]. А. Л. Толстая полагала, что необходимо сохранить самостоятельность Толстовского музея. 8 февраля она написала директору Пушкинского Дома Сергею Федоровичу Платонову, спрашивая о его позиции в создавшейся ситуации:

Торжественное заседание в Колонном Зале Дома Союзов в Москве в честь 125-летнего юбилея Толстого. 1953

«Неделю тому назад в ученом совете Толстовского музея мною был поставлен этот вопрос [1288]. Присутствовало трое членов б〈ывшего〉 Петербургского Толстовского общества: К. С. Шохор-Троцкий, С. А. Стахович и я, затем проф. И. И. Гливенко, И. И. Горбунов-Посадов, С. Л. Толстой, Н. Н. Гусев и мн. другие. Совет рассмотрел ответ, присланный мне через Срезневского, Президиума Академии наук и единогласно признал, что раз вообще вопрос поднимается о ликвидации Толстовского музея, решен он или нет, мы должны высказать свое мнение, которое состоит в том, чтобы считать необходимым принять все меры к тому, чтобы сохранить Ленинградский Толстовский музей в его неприкосновенном виде. 〈…〉 Совет считает, что, если Академия наук откажется от музея, надо поднять вопрос о том, чтобы Главнаука приняла музей в свое ведение, считая его отделением Московского центрального музея, каковыми являются „Ясная Поляна“ и дом Л. Н. Толстого» [1289].

Сообщение об открытии Толстовского музея в Петербурге. 1911

Сохранился черновик ответного письма С. Ф. Платонова, из которого следовало, что ему в случае вхождения музея в Пушкинский Дом импонировала идея распределения его материалов по разным отделениям. Вопрос о самостоятельности музея, таким образом, снимался [1290]. 27 сентября 1929 года Президиум АН СССР постановил необходимым включение Толстовского музея в состав Пушкинского Дома. 4 октября В. И. Срезневский, надеясь на помощь и поддержку А. Л. Толстой, вопрошал в письме к ней: «Как спасти музей?» [1291]

Однако его послание уже не застало Толстую, в это время она ехала через всю Россию в Японию для чтения лекций о Л. Н. Толстом.

В конце года в письме Т. И. Полнеру, эмигрировавшему еще в 1919 году, А. Л. Толстая подвела итоги своего советского опыта:

«Теперь вы, эмигранты, может быть, спросите нас, живших все время под угрозой тюрем, спасавших друг друга, спасавших остатки русской культуры: Ну что вы там, советские граждане, спасли хоть одну часовенку XVII века? Да, спасли. Но мы издерганы, измучены, в нас нет живого нерва. Мы лгали, спасая, мы подлаживались частенько… Мы делали то, что было нам отвратительно. Мы работали по 16 часов в сутки. Мы напуганы террором, мы измучены нищенством, мы исстрадались страданиями мужиков, рабочих, страданиями лишенцев…

И вот я позорно бежала. Нет, не позорно. Я почувствовала, что моя совесть, которая растягивалась, как резинка, может погибнуть. Дальше тянуться некуда. Я уехала» [1292].

«Я уехала поздно ночью, – писала она в книге «Дочь». – Меня провожали только несколько человек из самых близких моих служащих. Все сели. Кто-то всхлипнул. Я не могла говорить и изо всех сил удерживала рыдание и слезы, застилавшие глаза. 〈…〉 Мы проехали той же дорогой, минуя главный дом, по которой почти двадцать лет тому назад уехал навсегда из Ясной Поляны мой отец: мимо яблочного сада, по плотине мимо большого пруда, мимо школы, больницы…