Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Судя по письмам Татьяны Львовны к брату Сергею, в финансовом отношении она старалась не зависеть от семьи Альбертини, получала пенсию, а также старалась материально поддержать себя, занимаясь издательскими проектами и изредка продавая свои работы как вязальщицы и художницы. 19 марта 1941 года семидесятишестилетняя Сухотина писала брату: «И я кругом в долгу. Но я скрываю это от Leonardo. Моя квартира со всем тем, что она уносит, стоит слишком дорого – 700 лир в месяц, а я получаю 2100 лир. Прирабатываю кое-что писанием и вязанием» [1486]. В следующем послании в Москву Татьяна Львовна с долей иронии писала о себе: «Михаил Сергеевич [1487]говаривал: прежде чем входить в депансы [1488]и садиться в дилижансы, сосчитай свои финансы. Это то, чего я не умею делать» [1489].

У Татьяны Львовны были постоянные посетители, в гости к ней несколько раз приезжал Лев Львович. Временами он испытывал крайние материальные затруднения, и Татьяна Львовна старалась помочь брату. В январе 1938 года она охарактеризовала гостившего у нее «несчастного» брата Льва как «одинокого, старого, никем не любимого, морально неуклюжего» человека [1490]. Неустроенной была и жизнь его последнего сына – шестнадцатилетнего Ивана (Жана), попавшегося на воровстве. «Я украл, чтобы поесть…» – заявил он. Скандал был громким: внук Льва Толстого – вор! Об этом трубили и европейские, и советские газеты [1491]. Две Татьяны собирались принять участие в расходах на его образование, но что-то не сложилось. Татьяна Львовна очень радовалась за талантливых и деятельных сыновей брата Михаила, сумевших найти свое место в жизни. Размышляя о них, она, собственно, повторила суждение своего отца по поводу сыновей – Льва, Андрея, Михаила: наследство не пойдет им на пользу. Татьяна Львовна писала: «Один англичанин высчитал, что наследство Толстого (сочинения, переводы, театры, фильмы и т. д.) принесло бы наследникам 6 миллионов фунтов. Вряд ли эти ребята, мои племянники, вышли бы такими дельными и нужными людьми, обладай они этими миллионами» [1492].

Татьяна Львовна продолжала жить в привычной с яснополянских времен обстановке широкого круга общения. Племянник Сергей Михайлович, часто бывавший в гостях, отметил, что «в доме Альбертини собиралась интеллектуальная и аристократическая элита страны». Здесь он увидел писателя Альберто Моравиа, дирижера Артуро Тосканини, пианиста Владимира Горовица.

Однако светскому общению молодой человек предпочитал задушевные встречи с тетушкой в ее римской квартире, и он запечатлел некоторые подробности поведения Татьяны Львовны: «Очень опрятная, аккуратная, одетая просто, но элегантно, она проводила каждое утро много времени за туалетом. Она говорила: „Чем старше становишься, тем больше надо следить за собой“. Ее квартира, посвященная памяти отца, была маленьким музеем, наполненным вырезками из газет, книгами о Толстом, которые она получала со всех концов света. 〈…〉 Она была само понимание, остерегалась выдавать безапелляционные суждения или поучать из страха нарушить духовные принципы, которые она ставила превыше всего». Племяннику запомнились особенности жизненной позиции тетушки: «Она выработала себе очень мудрую философию жизни, взяв лучшее, что было в учении отца, и оставив в стороне все, что казалось ей неважным. Долгая жизнь научила ее находить счастье в настоящем, радоваться каждому дарованному дню, принимать с благодарностью радость, а горе – со смирением» [1493].

Переезд из Парижа на новое место жительства не вызвал ностальгических воспоминаний о России, Татьяна Львовна уже привыкла жить в Европе. «Представьте себе, что у меня нет никакой тоски по родине, – писала она 30 июля 1930 года В. Ф. Булгакову. – Никогда ее не было, когда я еще с Мих〈аилом〉 Серг〈еевичем〉 живала месяцами за границей. Тогда я думала, что это потому, что всегда могу вернуться. Но оказывается, что и теперь, когда я не могу вернуться, меня в Россию не тянет. Жаль бедного старика Сережу [1494], которого не выпускают» [1495]. Один раз в письме брату Сергею она замешкалась, пытаясь подобрать русское слово, необходимое для точного выражения своей мысли: «Я так привыкла говорить и писать по-французски, что иногда беру французский лексикон, чтобы отыскать слово» [1496]. Правда, настроения были разными, в 1935 году Татьяна Львовна писала брату Сергею в Москву: «Я часто думаю – как странно, что я никогда уже Ясной не увижу. А как бы я вдруг почувствовала себя дома, легко, тепло, спокойно в своей комнате над девичьей или с корзинкой в Абрамовской посадке [1497]за подберезниками. Иногда попался бы толстый белый гриб с седой шапочкой; земляника запоздалая на жидких стеблях в тени берез, серые крутобокие сыроежки… Видно, „где родился, там и пригодился“. Но не думай, что я тоскую. Но я не могу не чувствовать, что я в чужой стране. Моя кума Марфа Кубарева во многом мне ближе, чем многие здешние дамы. Но „все в табе“. Везде можно давать любовь, и везде это приносит те же результаты» [1498].

В 1937 году, отдыхая в Грессоне в маленьком, снятом на лето домике, Татьяна Львовна записывала для самой себя о минутах одиночества: «Зачем я пишу?.. чем меньше я вижу людей, тем больше у меня остается незанятого времени. А потом хочется пожаловаться до конца. Дневники потому всегда мрачные, что это убежище, куда сносятся все грустные мысли, но которые некому сказать» [1499]. И в то же время она продолжала рисовать, и появились работы «Дача Альбертини», «Из моего окна», «Цветок», «Моя гостиная» и др.

В отношении себя Татьяна Львовна всегда оставалась строга. В 1932 году она записала:

«Мне 68 лет. Пора переходить на умирание.

Как жизнь пролетела. Я все собиралась начинать жить, что-то делать, мне все казалось, что я должна и могу сделать что-то очень большое: написать что-то замечательное, сделаться великим портретистом, иметь большое и решающее влияние на человеческие души в смысле уничтожения насилия войны и торжества любви людей между собой. Я чувствовала и продолжаю чувствовать в себе все эти силы и возможности. Но всегда была и есть как бы маленькая стенка, которая мешает вырваться наружу этим стремлениям. Кажется, стоит только ее сломать, как из меня польется могучий поток духовных сил.

Стенка эта – непростительная бездеятельность. И еще – привычка считать важным пустяки. Вместо того чтобы сесть и писать, мне представляется необходимым сначала переменить белые воротнички на платье или выгладить ленту для шеи. А впрочем… Вероятно, я ничего не была бы в состоянии сделать большого, и, может быть, хорошо, что я на это не рассчитывала. Иногда пыталась… Но у меня не было того, что нужно для гения или хотя бы таланта… „Le genie c’est la patience“ [1500]. У меня нет выдержки и настойчивости. Что виновато – характер? Воспитание? Самовоспитание?» [1501]