Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Борьба началась за те великие начала, какие должны стать навеки в основу культуры человечества… Начала эти славянские . Эта борьба не оценивается обыкновенной меркой. Перед этой борьбой, за которой рвется на простор подавленный дух, нет ни страха смерти, ни страха перед страданиями, которые облегчат долг каждого из тех, кому не суждено быть в рядах борющихся…» [901]

Это было весьма громкое и знаменательное высказывание сына Льва Толстого, поднимавшее на щит коренной историософский вопрос послепетровского времени – о самоопределении России.

Однако позднее, в книге «Опыт моей жизни», в одном очень резком заявлении Льва Львовича в связи с военными неудачами России отчетливо и довольно неожиданно в контексте ранее им же сделанного публичного «продостоевского» высказывания прозвучали, помимо прочего, и резкие антирусские нотки: «… вина была в отсталости России, в ее гнилом обществе и диком народе, в ее допотопной религии, в ее допотопной мысли, в ее слабом царе, а главное, в ее политической незрелости и дурацком франко-русском союзе» [902]. Называя русский народ «диким», Лев Львович в очередной раз разошелся со своим отцом и, по существу, сделал резкий выпад против Достоевского.

С одной стороны, между воюющими в ходе масштабной и кровавой войны постепенно нарастала враждебность и озлобленность, а с другой стороны, люди, пусть и в разной степени и в разное время, так или иначе противостояли свершающемуся безумию, при этом наиболее активные из пацифистов подвергались травле со стороны общества и государства. Круг вражды и ненависти расширялся и замыкался.

18 января 1916 года Т. Л. Сухотина записала в дневнике:

«Война все продолжается. Тяжело от нее. Какое чудовищное состояние человеческого сознания. Любить не только нельзя – это стыдно, позорно, преступно. На днях Маргарита (падчерица эстонца-управляющего), немочка, плакала и кричала, что это „неправда, что я люблю немцев!“. Ромен Роллан [903]оплеван всей Францией за то, что смел сказать, что немцы такие же люди, как и мы.

Я не дошла до высоты Ромена Роллана и не опустилась до низости Маргариты. Я не могу чувствовать, что немцы такие же, как и другие народы: мне кажется, что в них есть черты тупой жестокости, не свойственной другим народам, но я не стараюсь их ненавидеть. Напротив. Очень хорошая была статья старика-художника Поленова [904]о германцах, объясняющая их жестокость слишком сильно развитой „государственностью“. Человек – уже не человек, а часть своего государства, для поддержания которого все допускается» [905].

Агрессивная воинственность немцев воспринималась пишущей как недопустимая и неприемлемая, и важно, что при этом ею же делалось усилие против собственного, активно заявлявшего себя чувства ненависти к ним. В рассуждении Татьяны Львовны, поддержавшей художника, встает все тот же проблемный вопрос: о соотношении человеческого и государственного. Для Сухотиной очевидно: человек не может быть полностью подчинен «государственности», безоглядно раствориться в ней, в противном случае будет оправдана любая его жестокость.

В мирное время государственные, экономические интересы и моральные ценности находятся, повторим, в некой сложной и относительно устойчивой согласованности. В военное же время эта устойчивость утрачивается, все интенции и ценности становятся в новые друг с другом, подвижные отношения. А в отдельных случаях между ними складываются глубокие и неразрешимые противоречия.

Еще в самом начале войны В. Ф. Булгаков работал над статьей «О войне» [906]с призывом к отказу от участия в военных действиях. Он же 28 сентября написал воззвание «Опомнитесь, люди-братья!», в котором призывал соотечественников «любить врагов». Под этим воззванием свои подписи поставили толстовцы-единомышленники, в том числе Д. П. Маковицкий.

Митрополит Питирим, в 1914–1915 годах экзарх Грузии, на Кавказском фронте (в сопровождении военных направляется на линию огня)

За «распространение преступных воззваний к населению не принимать участия в войне» [907], как это прозвучало в формулировке товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, 28 октября 1914 года Булгакова арестовала полиция. Душана Маковицкого забрали в декабре. Само воззвание и рассказ об обстоятельствах ареста Булгакова были опубликованы в Москве через несколько лет, в 1922 году. В марте же 1916 года был назначен суд над Булгаковым, Маковицким и другими толстовцами. Всего перед судом предстали 27 человек. В. Г. Чертков отказался подписать это воззвание, на суде выступал в качестве свидетеля.

Готовясь к участию в этом процессе в качестве свидетельницы, Татьяна Львовна записала:

«А война все продолжается! У Вердена за 21 день убито 200 000 германцев. А сколько французов?! [908]Чудовищно! А говорить, что это безумие, – считается преступлением.

Обложка книги В. Ф. Булгакова «Опомнитесь, люди-братья! История воззвания единомышленников Л. Н. Толстого против мировой войны 1914–1918 гг.»

Совсем испарилось то настроение, которое было при начале войны. Все, кто был обязан и кто не был обязан, бросились воевать, крича, что мы воюем за разоружение и вечный мир. Теперь никто уже этого не говорит. Все готовятся на то, чтобы после войны вооружиться так, как никогда до сих пор. В Туле вся Томилинская улица сносится, потому что на этом месте будет строиться грандиозный оружейный завод. На него ассигновано 43 миллиона народных денег.

В обществе чувствуется утомление от войны, и везде начинает закипать работа, независимая от войны: устраиваются сельскохозяйственные общества, кооперации, готовятся разные издания и т. п.» [909].

В начале войны Александра Львовна Толстая грезила о героических подвигах, и на Кавказе она с восхищением отнеслась к легендарному генералу Абациеву при встрече: «Он был одним из самых храбрых генералов, осетин, георгиевский кавалер со всеми Георгиевскими крестами и георгиевским оружием [910]. Про него рассказывали, что он никогда никого и ничего не боялся. Во время боя, стоя на горе во весь свой громадный рост, на виду у неприятеля, он командовал войсками» [911].

Однако разнообразные впечатления военных лет и участие в газовых атаках изменили ее отношение к происходящему. Находясь на Западном фронте и ежедневно проявляя стойкость и мужество, она уже не мечтала о каких-то особых героических поступках. Свой рассказ о газовой войне А. Толстая завершила обращением к опыту отца: «Как часто тогда и теперь я вспоминаю своего отца. В 1910 году отец собирался ехать на мирную конференцию в Стокгольм, но в последнюю минуту – раздумал и был рад, что не поехал» [912].