Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

Проведя несколько дней с доброй Великой княгиней и много рассказав о Вагнере ее молодой и умной дочери Елене и ее сыну Георгию, я вернулся в Венецию.

Согласно общепринятому мнению, император Александр III был великим патриотом, но малокультурным и упрямым. Случайность, однако, убедила меня в том, что он был, прежде всего, человеком простым и добрым (в те времена, усиленно занимаясь живописью в Египте и Венеции, я никак не был связан с императором).

День свадьбы моего сына Владимира с дочерью графа Гейдена приближался [196], и мы, отцы жениха и невесты должны были, согласно русскому обычаю, найти «посажённого отца». Наш выбор единогласно пал на Павла Жуковского, который в тот момент оказался в Гатчине среди приглашенных гостей императора. Мы телеграфировали ему, чтобы он приехал первым поездом.

«Вы знаете, мой дорогой сударь, — сказал он, как только увидел меня, — в настоящий момент очень трудно сделать то, что Вы хотите! Дело в том, что в самых высоких кругах Вами не довольны».

«Высокие круги, говорите Вы? — ответил я. — Но какие высокие круги существуют в России, кроме императора?»

«Об этом и речь — сам император обижен на Вас. Вы знаете, какой он патриот. Он знает, что Вы рисуете красивые акварели. Великие княгини, будучи в Лондоне, увидели их, купили, говорят о них, а он — единственный русский человек, который никогда не сможет увидеть ни одну из Ваших выставок, потому что, как Вы понимаете, император не может совершить путешествие в Англию только ради того, чтобы удовлетворить это желание. Что ж! — сказал убежденно Жуковский, — он этим раздражен, и его можно понять. Почему Вы никогда не выставлялись в России?»

«Я должен попросить Вас рассказать императору, — ответил я, — что я выставляю свою мазню только в Англии по дюжине разных причин. Во-первых, потому что это страна художников-акварелистов; во-вторых, потому что моя жена — англичанка, и поэтому у меня там есть удобства, которые не могу найти в другом месте; в-третьих, потому что я художник не по профессии, но по чистой случайности, и я всегда надеюсь покинуть это ремесло и обосноваться в деревне, чтобы продолжить свои исследования, которые были бы полезнее для мира, чем любая выставка; в-четвертых, русские художники настолько завидуют друг другу, что лезть в их круг, не выучившись как следует писать — это бросить им вызов и зародить враждебность. Но, пожалуйста, также скажите Его Величеству, что после моей смерти одного его слова будет достаточно, чтобы организовать выставку моих акварелей в Петербурге, и каждый порядочный англичанин сразу же приложит все усилия, чтобы отправить все мои работы, коими он обладает, для того, чтобы доставить удовольствие Его Величеству императору России!»

На следующий день Жуковский вернулся из Гатчины. «Император говорит, что ждать Вашей смерти бесполезно и предлагает Вам что-то устроить при Вашей жизни».

«Доброта Его Величества тронула меня до глубины души, — ответил я, — но прошу его смиренно извинить меня, потому что по очень серьезным причинам я не могу принять его предложение».

Два дня спустя Жуковский вернулся. «Император приказывает мне сказать, что он хотел бы иметь одну из Ваших акварелей. Если у Вас есть картина, которую Вы можете предоставить ему, я передам ее. Однако он настаивает на том, что Вы должны установить цену».

«Я очень сожалею, что у меня есть только эта работа. Возьмите, но не забудьте, мой дорогой друг, сказать императору, что если джентльмены нашей страны имеют привычку тратить за границей те доходы, которые они получают от своих русских имений, я же, наоборот, работаю за границей, чтобы быть в состоянии потратить часть того, что получаю, на мои русские земли, где сейчас занят осушением болот».

Жуковский приехал на следующий день. «Император говорит, что ему приятно слышать о Ваших патриотических чувствах, но всё же он дает Вам один совет. Не вкладывайте все деньги, которые Вы зарабатываете, в свои русские владения, потому что этим Вы разорите себя».

Этот совет глубоко тронул меня, потому что я увидел, насколько добр был император, знавший частые случаи, когда патриоты, желавшие внести всевозможные улучшения в свои имения, заканчивали тем, что разорялись. Их собственное невежество с одной стороны, и поведение их агентов с другой, были тому причиной.

Здесь я должен заметить, что ситуация полностью изменилась за время правления Николая II, и благодаря новым методам, принятым собственниками, которые начали серьезно заниматься своими владениями, положение в сельском хозяйстве в России довольно заметно улучшилось.

Павел Жуковский был сыном поэта Жуковского, одного из наиболее образованных людей своего времени, внебрачного сына турчанки и господина Бунина [197], помещика и дворянина. Воспитание императора Александра II было поручено ему, и он, безусловно, являлся человеком, наиболее подходящим для этой задачи, потому что никто в России не имел более тесных связей с Западной Европой, чем он. Он дружил с Гёте, Пушкиным и всеми культурными людьми того времени.

В шестидесятилетием возрасте поэт женился на мадемуазель Рейтерн [198], у него родились сын Павел и дочь.

У Павла сложилось уникальное положение при дворе Александра II, который был чрезвычайно добр к нему. Я познакомился с этим молодым человеком, когда ему было двадцать лет. Подруга Леля Сабурова [199]настояла на том, чтобы я пошел к нему домой, заявив, что в Петербурге он — самый интересный человек.

Я решил, что он был избалован привилегиями двора, где, благодаря милостям императора, всегда имел свой собственный образ жизни. Помню следующие слова, которые он произнес в моем присутствии: «Императрица едет в Крым. Пожалуйста, скажите мадам Мальцевой [200], чтобы приготовили купе и для меня, потому что мне бы хотелось поехать с ней».

У Павла имелся очаровательный дом под Петербургом, полный подарков от императора, а сам он писал большую картину, изображающую снятие с креста. В то время я уже увлекался живописью и был того же возраста, что и Жуковский, поэтому рискнул отметить, что его картина оставляла желать лучшего. Эта моя прямая критика сделала наши отношения несколько напряженными.

Семь-восемь лет спустя я оказался в Париже, остановившись у моего друга, министра императорского двора, барона Фредерикса [201]. Он предложил мне поехать в студию Жуковского.

«У меня нет ни малейшего желания делать это, — ответил я. — Господин, который из-за благосклонности российского двора считает себя серьезным художником, меня не интересует».

«Все изменилось, мой дорогой друг, — сказал Фредерикс. — Пойдите и посмотрите».