Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

Мой дед Муромцев [173], когда создавал опись имущества для завещания, имел каталог этих вещей, зарегистрированный Сенатом, поэтому они не могли быть ни проданными, ни забранными из усадьбы Баловнёво [174].

Владимирская церковь в Баловнёво

В 1905 году, когда революционные банды крушили Россию, мы уехали за границу. Мы остановились в Петербурге, и я попросил свою дочь поехать со своей горничной в деревню и забрать вещи императрицы Екатерины и привезти их в Петербург, чтобы мы затем забрали их с собой. Мы повелели ей никому ничего не говорить об этом, так как я боялся, что крестьяне, знавшие, конечно же, о существовании этих предметов, будут протестовать и решат, что они имеют на них право, в соответствии с их новыми идеями.

Екатерина II послала моему деду великолепную Библию для церкви, которую он построил [175], и крестьяне знали об этом, поскольку видели ее каждое воскресенье в руках дьякона.

Эту маленькую коллекцию в итоге мы перевезли в Венецию.

Но если нам удалось сбежать от революции в России, то нам не удалось избежать войны в Италии, и эти драгоценные реликвии оказались в опасности, когда бомбы падали на Венецию, поэтому мы были вынуждены отвезти их в Швейцарию, где они были помещены в сейф банка «Vaudois» в Лозанне.

Осенью 1908 года мы поехали, как обычно, заграницу, но в этот раз мы задержались в Венеции, потому что моя жена серьезно заболела. Ее ужасно беспокоили боли в печени. Ни врачи Венеции, ни знаменитый Мурри из Болоньи не могли помочь ей. Я попросил прославленного немецкого врача того времени, которого называли «великим Мюллером» приехать из Мюнхена. Он пробыл два дня в Венеции, чтобы посмотреть жену, но даже он не мог прийти к какому-либо заключению — не определив ни причину болезни, ни метод лечения. Страдания моей жены и мое собственное беспокойство довели меня до того, что я и сам заболел, и моему сыну пришлось положить меня в больницу в Берне. Меня лечили там пять недель, после чего, как сказали врачи, мне нужно было сменить климат и меня отправили в Веве.

Состояние моей жены не улучшалось, и я послал моего швейцарского врача в Венецию в карете скорой помощи, в которой она, моя дочь и их горничная поехали в Лозанну, чтобы проконсультироваться с доктором Ру. Когда моя жена приехала, он заключил, что операция была невозможной и посоветовал нам дать ей спокойный отдых на несколько недель или месяцев, и потом, позднее, он решил бы, можно ли что-то сделать. Поэтому мы отвезли ее в домик в Сонзье, в семистах метрах над уровнем моря, и там мы пробыли все вместе несколько недель. Лихорадка, однако, не уменьшалась, и больной становилось всё хуже. Я послал за профессором Бардом в Женеву, но и он ничего не мог сделать: не оставалось никакой надежды, кроме как на операцию. Мы решили отвезти ее в больницу в Лозанне, а моя дочь и я остановились в ближайшем отеле Бо-Сежур.

Семейный склеп Волковых-Муромцевых в Баловнёво

После недели ожидания, доктор Ру, консультируясь с доктором Демьевилем, решил попробовать попытаться определить состояние печени, но ночью того же дня нас спешно разбудили — моя жена была без сознания и умирала, сраженная эмболией. Она скончалась, не узнав нас.

Мы поместили ее тело на время в крипту православной церкви в Женеве, а потом забрали в Баловнёво, где похоронили временно на церковном кладбище. Вскоре строительство усыпальницы было завершено, и мы перевезли туда ее прах.

Будучи в 1918 году во Флоренции я получил такую телеграмму: «Баловнёвская усадьба, мастерские, винокуренные заводы — всё полностью уничтожено. Мебель и инвентарь сожжены. Винные спирты похищены, земля захвачена Аграрным комитетом. — Соколов [176]».

Вскоре после этого произошло полное истребление всей России большевиками.

С тех пор я так и не смог выяснить, жив ли Соколов и покрыта ли могила моей жены руинами разрушенной усыпальницы [177].

То, что мне остается сегодня, — это воспоминание о деятельности, свободной от забот или амбиций о правительственной карьере, деятельности, наполненной интеллектуальными интересами и дружбой с самыми достойными мужчинами и женщинами. Теперь, в возрасте восьмидесяти четырех лет, я благословляю обстоятельства, породившие во мне любовь к сельскому хозяйству и приведшие меня шестьдесят лет назад к учебе и тяжелой работе, а не к жизни, прожитой большинством моих соотечественников, пренебрегших своим долгом перед унаследованными от отцов землями.

Усадьба в Баловнёво

Однажды [в 1865 г.] я получил телеграмму от Николая Рубинштейна: «Не согласитесь ли Вы стать шафером на свадьбе моего брата, намеченную в Бадене?».

Я телеграфировал «Да» и отправился в Баден[-Баден] за день до свадьбы, где нашел Антона Рубинштейна и чету Чекуановых, на старшей дочери которых он женился [178].

На следующий день приехал Николай Рубинштейн и мы провели вместе три дня, о которых уже мало помню. Помню лишь, что его брат шокировал всё общество появлением на церемонии в церкви в мягкой шляпе, и что у его невесты были прелестные ступни. «Посаженным отцом», как его назвали, — свидетелем обрученных, стал Столыпин [179], русский посланник при дворе Великого герцога Баденского. Другим шафером был Васильчиков [180], секретарь посольства. Был дан большой обед, я оказался за столом рядом с мадам Виардо [181]. Тургенева в тот момент в Бадене не было. Мадам Виардо выглядела намного лучше, чем когда я видел ее последний раз в Варшаве десять лет назад, когда мне было всего десять лет. Причиной такого удивительного превращения, несмотря на возраст, было то, что до этого ее лицо портили выступающие вперед зубы, а теперь у нее появились искусственные.

Мы все пошли к поезду, чтобы проводить молодых. Когда свежеиспеченная пара садилась в экипаж, Николай Рубинштейн сопроводил их небольшой речью, которая заканчивалась так: «Я никогда не плачу на похоронах, потому что там хоронят мертвых людей, но я плачу на свадьбах, потому что на свадьбах хоронят живых людей». Но его брат, говорят, выгнал свою жену через три месяца после свадьбы, поэтому скоро воскрес [182].

Единственным членом семьи невесты, которого помню, была ее мать; я встретил ее потом в Одессе, где, будучи пожилой женщиной, она стала хозяйкой школы благородных девиц.