Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

Отсутствие богатого воображения среди актеров и актрис объясняет тот особый факт, что, несмотря на то, что их жизни протекали в интерпретациях людей в самых разных ситуациях, у них вовсе не часто появляется способность писать для театра.

Их интеллекта достаточно, чтобы понять уже созданный тип, и их чувства достаточно, чтобы воспроизвести его, но, несмотря на бесчисленные типы, которые они знают глубоко, их воображение недостаточно сильно, чтобы создавать новые.

Дузе развила свой вкус в выборе вещей, с которыми ее профессия заставляла ее жить с ранней юности, таких как выбор туалета и организация различных сцен. Ее представления о красоте были обусловлены объективными причинами, и возникновение этих причин часто интересовало ее. Но помимо такого рода оценки, все другие вопросы вкуса родились в ней из идей, которые менялись в соответствии с ее душевным состоянием.

С конца 1896 года я не получал вестей о Дузе и не искал их, понимая, что это только будет болезненно. Однако 5 мая 1909 года граф Пазолини написал мне из Рима:

«Моя жена и ее сестра графиня Суарди пришли сегодня вечером, чтобы послушать Дузе, которая была здесь уже несколько дней. Моя жена видела ее и думала, что она очаровательна как никогда, но ей внушила отвращение грубость итальянской публики. Дузе ждет критики, но это низкое преследование, эта оргия зубоскальства и уничтожения — чересчур для нее, это возмутительно!»

Должен признаться, что я никогда бы не поверил, что это зашло бы так далеко. Таков был прием этой великой актрисы в ее собственной стране после того, как она бросила свои выступления за границей.

В 1912 году я получил от мадам Дузе следующее письмо, где не меняю ни слова.

«Одна мольба.

То, что прошу, похоже на молитву. Но вы можете ответить: „нет“ — и мое сердце не будет более грустным.

Это вопрос. Я хочу переделать свой венецианский дом. Я провела в Венеции июнь и июль и искала себе дом повсюду. Ничто не привлекло меня. Ни один из новых домов, которые я видела — ни один; только дорогой маленький дом, справа от Академии [дом мадам Актон], и также, расположенный выше, Ваш дорогой дом в Сан-Грегорио. Я прошлась там вечером. Было мирно и далеко от всего и от всех.

Я прошу Вас кое о чем, на что Вы должны ответить по-доброму, даже если этот ответ „нет“.

Я прошу Вас позволить мне снова снять комнаты там, наверху в Вашем доме.

Ни Вас, ни Веру [164] Дочь мемуариста; см. прим, на стр. 16. , ни кого-либо из Ваших людей никогда не застать в Венеции. Как же так? Почему такая забывчивость?

Ответьте только „нет“, или же просто добрым словом».

Здесь она также увлечена впечатлениями момента. «Я прошлась там вечером. Было мирно и далеко от всего и от всех», — пишет она. У нее опять-таки не было достаточно воображения, чтобы оценить качества и признать недостатки квартиры по их справедливой стоимости. Она судила об этом только под впечатлением спокойствия, которое она почувствовала, оказавшись рядом с домом. Если бы в тот момент, когда она проходила мимо, на улице было шумно, она бы и не подумала об этом месте.

Это письмо очень расстроило меня. Оно показало мне, какие печали должна была испытать эта прекрасная душа, прежде чем решиться обратиться с такой мольбой ко мне.

В это время (1912) ей должно было быть пятьдесят три года, и всё же она не могла считать себя свободной — или, по крайней мере, достаточно свободной, чтобы больше не быть вынужденной влачить свое бедное тело по миру, ради спекуляции каждого хозяина театра.

С большим сожалением мне пришлось ответить на это письмо, что квартира, о которой она говорила, больше не существует, и что лестница с отдельным входом, бывшая там ранее, снесена, чтобы увеличить гостиную на первом этаже.

В 1918 году я снова увидел Дузе во Флоренции. Когда я сильно заболел, она написала мне: «Хорошо снова видеться и лучше понимать жизнь. Помните, что у Вас всегда есть моя нежная и искренняя дружба».

В 1920 году она приехала к нам в Венецию и попросила меня поехать в Азоло, где она хотела показать мне свой дом.

Она снова приезжала к нам перед поездкой в Турин, а также во время своих выступлений в Венеции [165].

Господин Шнейдер вкратце пересказывает отличную статью Матильды Серао о том, как Дузе приняли тогда в Италии:

«Скептицизм, равнодушие, издевательство! Какое противостояние возникало на ее пути! Иногда уступая место гневу, она бежала в чужие края, где ее всегда принимали с растущим энтузиазмом. Когда же она вернулась, здесь заявили, что, возможно та Дузе, из-за которой возникло столько шумихи за границей, была, в конце концов, великой актрисой и из национального тщеславия они поаплодировали ей; но после нескольких выступлений оппозиция вскоре возобновилась».

Это описание абсолютно верно, но оно не объясняет, почему Дузе так мало ценили в ее собственной стране. Если публика аплодировала ей просто из-за национального тщеславия, это доказывает, что итальянцы сформировали совершенно иное мнение о ее игре и ее искусстве, чем во всех зарубежных странах. Если восхищение итальянской публики было просто притворным, естественно, что после нескольких выступлений оппозиция вскоре должна возобновиться. В этом весь смысл; остальное — детали.

Основная часть итальянской публики не понимала ее, не восхищалась ею и не уважала ее, потому что ни в одной другой стране мира театральная толпа, которая не способна признать прекрасные качества, не доминирует над мнением более образованных людей так, как это происходит в Италии.

В остальной Европе в серьезных вопросах общественность более скромна и склоняется перед мнением более образованных людей. Кроме того, что касается выступлений на незнакомом языке, основная масса публики вовсе не учитывается. Помимо этого, сами актеры и актрисы также способствуют формированию мнения и, не возбуждая ревность, вызывают за границей восхищение и энтузиазм.

Шнейдер, среди прочего, пишет:

«Те из ее соотечественников, что так справедливо гордились ею с национальной точки зрения, должны были бы знать, что обязанность людей, которые действительно осознают такую честь, — доказать свои чувства, принеся жертву. Но они не предоставили несчастному гению единственную помощь, которая была бы ей полезна, то есть театр для нее самой.

Говорят, что устроить что-то прочное и стабильное было практически невозможно, когда речь идет о такой невротической личности. Но разве эта нервозность не настолько тесно связана с величием женщины и художника, что можно рассматривать ее как один из основных источников ее гения? Надо видеть не какой-то дефект, а горькое превосходство, перед которым можно только склониться».