Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

Сидя рядом с графом Толстым, эти дамы с почтением слушали его ответы на заданные ему вопросы, которые он давал с добротой и сердечностью, говоря на вполне приличном английском языке.

К моему великому сожалению, обе американки исчезли в тот же вечер.

За столом было, кроме двух-трех маленьких сыновей Толстого и трех его дочерей, также несколько незнакомых мне человек. Среди известных людей были Чертков [222], близкий друг графа, и г-н Танеев, директор консерватории в Москве [223]. В центре стола сидели двое англичан, один из которых жил в Москве [224]— он был сотрудником торговой компании «Muir & Merrilees» [225], а другой — только что прибывший неизвестный человек с двумя нагрудными украшениями и весьма надменный.

Я спросил Толстого, что это за человек.

«У меня нет ни малейшего понятия, — ответил он. — Но знаю, что ни один англичанин не носит украшений, поэтому не могу понять, почему он их носит. Не могу постичь его», — добавил Толстой.

В тот вечер мы все сидели в гостиной, и один молодой еврей — очень хороший пианист [226]— начал играть на фортепиано. Граф играл в шахматы, графиня копировала рукописи своего мужа, а я слушал музыку, разговаривая с Софи в другом конце комнаты. Прибыла почта, и Толстой дал мне газету, на первой странице которой я узнал по фотографии нашего англичанина, одетого в арабский или марокканский костюм. Я не понял, о чем была эта статья, но название гласило: «Пятьдесят стран». Это выглядело как реклама торговца, привезшего вещи на продажу, или путешественника, посетившего пятьдесят стран, но в любом случае это было описание бизнесмена: становилось ясно, что его поездка к графу подразумевалась с целью получения им выгоды тем или иным образом. Прибыв в дом, он заверил Толстого, что ищет «душевный покой», но пока не нашел его.

Ясная Поляна была открыта всему миру; люди из высшего света опасались туда ездить, а другие приезжали без приглашения и поселялись там без малейшего угрызения совести, благодаря гостеприимству, которое было исключительным даже для России, — и проводили там весьма приятные дни.

На следующий день я встал рано и отправился утром навестить г-на Танеева, жившего в доме на территории парка. Он пил кофе и читал партитуру «Парсифаля».

Когда я вернулся в дом, то был удивлен, увидев Толстого, одетого в превосходный синий халат с элегантными шлепанцами на ногах. В течение дня он носил льняную блузу кремового цвета, наподобие тех, что носят французские художники, в которой он выглядел чисто и опрятно. Часто говорили, что Толстой, чтобы угодить людям, носил русские рубахи и ходил босиком, но эта басня, похоже, родилась в сознании тех, кто не знал, какие блузы он носил, и кто их путал с рубашкой [227].

Я завтракал в саду с Татьяной Львовной, старшей дочерью Толстого. Англичанин с украшениями подошел и присоединился к нам. Он удивил меня наглостью, с которой обращался с людьми. «Дайте мне хлеб», «передайте мне сахар», «налейте мне чашку чая»: ни «пожалуйста», ни «спасибо» никогда не сопровождали его приказы.

«Я хочу увидеть русского попа в его доме, — сказал он Татьяне Львовне. — Я бы хотел, чтобы Вы отвели меня к одному из них».

Она была так мила и добра, что почти согласилась, когда я умолял ее на русском не делать этого.

После обеда мы с графом и графиней пошли гулять в красивый лес. Двое младших сыновей иногда шли впереди, а иногда позади нас. Когда мы шли впереди, графиня довольно громко сказала, что ее сыновья не стесняются обсуждать в присутствии своих родителей то, каким образом после их смерти они поделят имущество. Сыновья услышали это и улыбнулись.

Около четырех часов, когда все молодые люди играли в теннис на лужайке, и Чертков удивил меня своей отличной игрой, графиня, Софи, и я уселись в тени на низкой скамейке, а граф Толстой сидел на стуле на другой стороне, освещенный лучами солнца, и без шляпы.

Англичанин уже завладел им и, поставив свой стул рядом с хозяином, не переставал задавать ему вопросы. Иногда он наклонялся к уху графа, а затем отступал, чтобы посмотреть, что он написал в маленькой записной книжке.

Терпение Толстого поразило меня тем более, что он выглядел недовольным, и, не имея возможности больше выносить его, он, наконец, встал и подошел прямо ко мне.

«Этот человек задает мне такие личные вопросы, — сказал он, — что я действительно не знаю, как на них ответить», и после этого он сел рядом со мной.

«Вы слишком добры, — сказал я, — Вы не должны ничего отвечать этому отвратительному типу; надо, чтобы он покинул Вас этим вечером».

«Но как Вы это сделаете?»

«Увидите», — сказал я.

В тот вечер мы снова ужинали в тени деревьев; все общались.

«Я могу отвечать за своих дочерей, — сказала графиня, потому что я их воспитала; но я не могу отвечать за своих сыновей, которые следуют за своим отцом и, как и он, меняют свои идеи каждую неделю».

Граф слушал и улыбался.

Внезапно я повернулся к англичанину, который сидел на некотором расстоянии от меня в центре стола.

«Г-н *** (не могу вспомнить его имя), Вы когда-нибудь слышали о докторе Брауне?»

Этот невинный вопрос оказал удивительное влияние на англичанина, и он ответил смущенно «Да».

«Кто это тот джентльмен, о котором Вы говорите?» — спросил удивленный Толстой.

«Это англичанин-спекулянт, хорошо известный в Швейцарии — доктор разных наук, который под предлогом показать Швейцарию своим соотечественникам удачно ведет дела с владельцами отелей и тем самым неплохо зарабатывает себе на жизнь».

Англичанин молчал, замолчали и мы. Когда мы встали, Толстой сказал: «Удивительно, как Вам удалось столь быстро заставить его замолчать».

«Это потому, что он понял, что его заподозрили в том, что он из тех людей, которые под предлогом того, что делают что-то одно, на самом деле, делают нечто совсем иное».

Он исчез в тот же вечер.

До этого мои отношения с Толстым были самыми приятными, но на следующий день у меня случилась болезненная дискуссия с ним о Вагнере. Я понятия не имел, что Толстой написал о его операх, и наша дискуссия зашла настолько далеко, что, когда он объявил мне, что Вагнер был «Bürger Allemand» [228]без малейших способностей к искусству, я рискнул заметить, что употребленное слово «буржуазный», чтобы обесценить Вагнера, не имело никакого значения, и что в любом случае оно звучало бессмысленно в устах Толстого, для которого не существовало никаких сословий — ни дворянского, ни буржуазного, ни крестьянского.

«Я думаю, дорогой граф, что мы никогда не договоримся по этому вопросу, и я предпочел бы уехать, тем более, что посягал на Ваше гостеприимство в течение трех дней».

«Да что за мысль пришла Вам в голову! — воскликнул он. — Надеюсь, что Вы не обиделись».