Джо Байден - Сдержать обещания. В жизни и политике

Следующим моим ощущением было пробуждение… или сон о пробуждении. Сначала я подумал, что все еще нахожусь в операционной. Вдоль всей стены тянулся ряд аппаратов, футов шесть высотой. Потом я увидел часы с секундной стрелкой, медленно скользящей по цифрам, и с ужасом вспомнил слово, которое употребил доктор: «морбидность». Цел ли я? Нормально ли я соображаю? Большая стрелка рядом с двенадцатью, маленькая на цифре четыре. Четыре часа… но подождите – дня? Или утра? Это неважно. Я могу определить время. Затем я уставился в потолок и пересчитал плитки над головой, вычислив общее количество путем умножения. Считать у меня получается. Я пошевелил ногами. Поднял руку и приложил палец к носу. Я смотрел на аппараты в ногах моей кровати: волны, гистограммы, цифры – все показатели изменялись. Это, должно быть, хорошо, подумал я, но не был уверен, что действительно нахожусь в сознании.

Потом я почувствовал, как кто-то склонился надо мной, ощутил теплое дыхание на лице и прикосновение губ ко лбу.

– Джо? – услышал я.

– Джилли, это ты?

– Да. Я здесь.

– Я жив?

Джилл не была так уверена в этом, когда зашла за маленькую занавеску в послеоперационной палате вместе с Бо и Хантером через семь часов после начала операции. Доктор Джордж был очень доволен, когда сообщал моей семье, что операция прошла успешно, поэтому Джилл не была полностью готова к тому моменту, когда увидела меня лежащим в паутине проводов и трубок. Позже она рассказывала мне, что у нее подогнулись колени. По моему выбритому, распухшему и изуродованному черепу тянулась цепочка скоб. Голова походила на бесформенный бейсбольный мяч, с которого только что чуть не сорвали оболочку. Она была потрясена тем, каким маленьким я казался в постели. Но я все же лежал там, и я говорил.

«Ты жив», – ответила она.

С точки зрения Джилл, мне повезло. Все ее страдания от того, что моя честность подвергалась сомнению, а моя президентская кампания развалилась, к тому моменту, когда она объявила меня живым, уже отошли в прошлое. «А что, если бы его не вынудили отказаться от участия в гонке, – думала она. – Он бы мотался по Нью-Гэмпширу, от Нашуа до Манчестера, от Конкорда до Бристоля, когда аневризма начала кровоточить. Смог бы он сделать перерыв, чтобы пройти лечение? Или стал бы продолжать, невзирая на боль?» Она слишком хорошо меня знала. «Ты бы не выжил, – сказала она мне позднее. – Все происходит не просто так».

В течение следующих 10 дней я был пациентом центра Уолтера Рида, и поначалу, когда восторг от того, что я выжил, прошел, я не был уверен, что обладаю всем необходимым, чтобы продолжать жить. Самая сильная боль ушла и больше никогда не возвращалась, но первые дни выздоровления были крайне трудными. Ко мне постоянно были подключены по меньшей мере три, а иногда и четыре монитора, и в те немногие часы, когда я бодрствовал, единственным способом заполнить время было лежать и смотреть на графики, измеряющие состояние жизненных систем моего организма. Я даже не был уверен, на что смотрю – кровоток, кислород, сердцебиение, кровяное давление? Все, что я мог сделать, это смотреть на экраны, пытаясь понять смысл светящегося движения графиков и линий, зная, что если одна из линий станет ровной, я, видимо, буду мертв. Помню моменты в темноте, когда мне казалось, что я не в состоянии удерживать эти линии и графики в движении. Это был тяжелый труд. В какую-то минуту я почти отказался от борьбы. График замедлился, и у меня не было сил запустить его снова… но тут я почувствовал, как надо мной наклонилась медсестра. Казалось, Перл Нельсон всегда была рядом. Она была примерно моего возраста, с такой тугой, жилистой, тонкой, как рельс, силой Аппалачей. Никто не умрет у Перл, если она не захочет. Я чувствовал, как она дует мне в нос, заставляя воздух проникать в мои легкие.

Медсестры в центре были воплощением абсолютного комфорта и беспрекословной любви: они чистили мне зубы, мыли меня, знали мой организм в мельчайших подробностях (я и представить себе не мог, что могу позволить подобную близость другому человеческому существу) – и при этом никогда не вызывали во мне чувства стыда. Когда меня беспокоила боль в затылке и я никак не мог удобно устроиться, Перл перебирала подушки, пока не находила то положение, которое было необходимо.

Несколько дней спустя, примерно в то время, когда Майкл Дукакис выиграл праймериз в Нью-Гэмпшире с рекордным отрывом, меня перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату. Врачи, которые то и дело входили и выходили из моей палаты, были довольны проделанной работой и моим выздоровлением. Через 10 дней после операции меня выписали из центра Уолтера Рида с условием, что я вернусь, когда наберусь сил, – недель через пять или шесть, – чтобы прооперировать вторую аневризму. Меня выкатили из больницы по дорожке, прикрытой затемнявшим ее навесом. Это напомнило мне выход с совещаний в Госдепартаменте. Джимми ждал меня в машине, чтобы отвезти домой. У дверей я встал с кресла, повернулся лицом к прессе и заметил удивление на лицах собравшихся репортеров. Я был истощен и не очень твердо стоял на ногах. Ряд скоб, посаженных поперек моего черепа, был прикрыт бейсболкой Delaware Blue Hens [75] Delaware Fightin’ Blue Hens – спортивные команды Делавэрского университета. – Примеч. пер. . Мои сотрудники уже опубликовали заявление о том, что мне понадобится вторая операция, поэтому журналисты хотели знать, как я к этому отношусь и каковы мои шансы. Доктор Джордж и другие врачи потратили много времени, объясняя мне мое состояние и прогноз. Конечно, мне становилось лучше, но в нейрохирургии было много неизвестного. Инстинкт, как всегда, подсказывал мне не обращать внимания на свое затруднительное положение. Я объявил журналистам, что, на мой взгляд, вторая операция – сущий пустяк, и это явно вызвало небольшую бурю в нейрохирургическом сообществе. Когда в следующий раз я встретился с доктором Джорджем, он был немного сердит. Ему звонили коллеги и интересовались, с какой стати он сказал своему очень известному пациенту, что следующая операция будет легкой. Он всегда говорил мне, что там не будет ничего легкого, и я не сомневался в его словах. Причем вспомнил я об этом уже по дороге домой. Машину вел Джим, мы говорили о наших детях. Мне захотелось расспросить его о младшей дочери, моей двухлетней племяннице, на крестинах которой я присутствовал в тот день, когда разразилась история с Кинноком. Я начал: «А как поживает…» – и не смог вспомнить ее имя. Я почувствовал холодный укол паники. Удастся ли мне полностью восстановиться? Даже врачи не могли сказать наверняка. Время покажет, говорили они. Время покажет.