Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Таня согласилась. В пять утра она спустилась и мы сели в мой первый битый синий «жигуль», очень хорошо мне памятный: несмотря на жуткую аварию, едва не стоившую мне жизни, много хорошего с ним связано.

Буквально несколько километров мы проехали по пустому шоссе, вскоре оказались в полуразрушенном Полотняном заводе. Стоял туман, взошло и тут же скрылось за облаками солнце, заморосил мелкий дождик. Мы бродили по пустому, всеми заброшенному имению на Полотняном заводе, оглядывали безлюдные комнаты, кое-где сохранившиеся лепные потолки, поразительные, минималистской красоты, старинные изразцы на печках. Я поднял с пола два осколка — один, с синим изящнейшим цветком на потрескавшемся кафеле, отдал Тане, другой взял себе. Мы еще посмотрели немного на туманный рассвет, опять практически ни о чем не разговаривали, я сухо и почти протокольно, как диктор по телевизору, рассказал о том, что знал об этих местах, о житье-бытье здесь Пушкина, о том, как, преодолевая трудности материального положения, они с отцом невесты пытались «впарить» государю «Бронзовую бабушку» — ростовую статую императрицы Екатерины. Потом дождь перестал, вышло солнце, замычали коровы, открылось сельпо. В сельпо мы купили хлеба, колбасы, бутылку молока. Сели в машину и уже через час были у гостиницы, где мирно расстались.

Наконец настал последний съемочный день, мы что*то еще напоследок торопливо сняли, все спешили до вечера попасть в Москву; праздника последнего съемочного дня не устраивали — какие*то досъемки оставались еще. Но было ясно, что с этим летним калужским житьем, с купальней, танцплощадкой, рекой, — песчаным пляжем мы расстаемся навсегда.

За Таней приехал отец на машине, все они погрузились в свою «Волгу», я — в «Жигули». Я тоже спешил в Москву: были там какие*то срочные дела, хорошо бы пораньше успеть домой. Но меня ни с того ни с сего вдруг обуял откуда*то взявшийся страх, что вот я сейчас уеду, а это невесомое калужское облако останется беспризорным без нас и, вероятнее всего, вскоре и растворится. Со мной ехал оператор Леонид Иванович Калашников, мы рассказывали друг другу анекдоты, веселились. У бензоколонки очереди не было, но вместо того, чтобы залить бензина и ехать дальше, я стал чего*то там тупо ждать. Чего ждал, не понимал сам. Потом понял: ждал, что Танина машина нас догонит. Действительно, они вскоре подъехали. Вышел Танин отец, пошел платить заправщице. Таня заметила меня, тоже вышла размяться. Вдруг совершенно неожиданно для себя я ее спросил:

— Где я в Москве тебя увижу?

— Когда? — спросила она.

— Завтра.

— Завтра я буду в школе.

Тут только до меня дошло, что на самом*то деле она обыкновенная школьница, ученица восьмого класса, и завтра действительно будет просто сидеть за партой.

— А позвонить тебе куда?

— У меня есть телефон — 281-60-82, Наташа, ассистентка, его знает.

Я не способен запоминать никаких номеров телефонов, память на цифры у меня скверная, даже свой номер каждый раз припоминаю с трудом. Но этот запомнил сразу и на всю жизнь.

Заправившись, все расселись по машинам, вежливо помахали друг другу, поехали.

Вернувшись домой, я забылся какими*то делами, выспался, с утра встал, нужно было ехать на студию. Вместо этого я почему*то взял с полки огромный желтый том Пушкина из собрания сочинений 1937 года, нашел пушкинское письмо Бенкендорфу по поводу Полотняного завода и «впаривания бабки», позвонил на студию, спросил, где находится Танина школа, мне, мол, нужно передать ей один текст.

— Да вы принесите, мы сами отвезем, — предложила ассистентка.

— Я сам. Я все равно мимо еду… — довольно убедительно соврал я.

Ассистентка объяснила дорогу. Я подъехал к школе, поставил в переулке машину, что делал потом постоянно, практически каждый день в течение ближайших двух лет, прошел в здание, спросил у пионера-дежурного, как найти мне восьмой «Б» (или «А», точно не помню). Шел урок, по-моему химия. Не было у меня ни смущения, ни страха. Не дожидаясь звонка, я заглянул в дверь, на столах у учащихся что*то булькало в пробирках, жутко воняло полученным в опытах сероводородом. Сначала сквозь щель я увидел учителя, потом, почти сразу — Таню, которая тоже добывала свою порцию этой гадости, ловко соединяя какие*то реактивы. Она была в совершенно диком для меня наряде — в коричневом школьном фартуке, с косой. Я сказал учителю: «Извините», и поманил Таню пальцем, вызывая ее в коридор. Таня тоже сказала учителю: «Извините», вышла в коридор, ничему не удивившись, как будто бы так и нужно.

— Возьми книжку, — протянул я ей толстенный том. — Тут про Полотняный завод.

— Интересно, — сказала Таня и взяла том. — Я быстро прочитаю.

— Читай. А я завтра приеду и заберу…

Мы расстались. Завтра, послезавтра, и на 563-й день, и на 728-й я почти ежедневно ездил в эту школу. До самого получения Таней аттестата. Наверх уже не поднимался, Таня видела из окна, когда подъезжала машина. Никому ничего не объясняя, вставала и уходила с урока. Деваться нам было некуда, мы кругами колесили по Москве. Иногда в хорошую погоду ехали в Подмосковье — в Куркино-Машкино, в Шереметьево (в старом аэропорту была хорошая столовая, там мы обедали). Никогда ни о чем не договариваясь, тем не менее оба знали, что не может быть такого дня, чтобы я не приехал.

По телефону мы разговаривали часто, иногда раз по десять на дню, иногда и в ночь, иногда и по часу. Я изучил в Москве все телефоны-автоматы, пригодные и непригодные для этих разговоров; в машине у меня всегда был полиэтиленовый пакет с двухкопеечными монетами. С утра, уходя в школу, Таня захватывала с собой в портфель «гражданские одежды», в которых ее общество не ставило бы меня в неловкое положение. Выйдя из школьного класса, она сначала не спускалась вниз, а, наоборот, поднималась наверх, к чердаку, там переодевалась в «гражданское», прятала в портфель школьную форму, фартук с крылышками, и уже в таком виде выходила на улицу.

Ни смысла наших поездок, ни смысла разговоров, которые мы вели, ни вспомнить, ни передать не могу. Во-первых, потому что, строго говоря, ни в том, ни в другом вообще никакого смысла и не было. Все это на долгие годы и стало для нас привычной жизнью, обыкновенным бытом, а вся остальная жизнь уже казалась какой*то ненастоящей.

Само это облако, которое я столь приблизительно постарался описать, с годами тоже видоизменялось, преображаясь, но почти всегда каким*то образом наполнялось свежим озоном. Внутри этого самого облака тоже происходили перемены и превращения — оно вдруг могло обратиться в грозовую тучу, то оно проливалось дождем, время от времени его швыряли из стороны в сторону грозовые ветры, но вопреки всему оно выживало.