Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Внутри этого облака, так сказать, по пути его следования впоследствии образовались и «Спасатель», и «Наследница по прямой», «Избранные» и «Асса», «Черная роза»… Малое пятнышко, привидевшееся нам с Таней далеко в небесах, на горизонте, во время того первого дождя в дощатой борисовской купальне, впоследствии выросло до внушительных размеров, практически вобрав в себя всю нашу дальнейшую с Таней жизнь. Внутри этого облака Таня закончила школу, внутри него поступила в медицинский институт, внутри него мы поженились, внутри него у нас родилась и выросла дочь Аня…

Не могу сказать, что существование внутри этого облака было, прошу прощения за трюизм, безоблачным. Совсем ничего похожего.

Взять хотя бы тот факт, что тогда же, на «Ста днях после детства», одновременно с описываемыми событиями, 6 октября у меня родился сын Митя. И когда в перерыве съемок сцены с компотом я поехал забирать его из роддома, когда впервые он оказался у меня на руках и я рассмотрел его, стало сразу понятно, что с ним, с этим очень маленьким тогда человеком, у меня тот же род отношений, что и с Таней: и мне, и ему якобы ведомо что*то такое, чего другие знать не должны. Две эти тайны — моя с Таней и моя с Митей — столкнулись, и столкновение было мучительным и тяжелым.

Долгое время, на манер данелиевского героя из «Осеннего марафона» (временами даже хуже), я вел «двойную жизнь», которую не имел внутреннего права до поры ни переделать, ни прекратить.

Иногда я укладывал Митю спать. Он ужасно не любил сказок, которые я сначала попытался рассказывать ему на ночь: про Иванов-дураков, Змеев Горынычей, царей и цариц. Однажды случайно я вспомнил булгаковского кота Бегемота, само это прозвище персонажа вызвало у него радостный смех одобрения. Я начал ему рассказывать какую*то бесконечную фантастическую сказку, навеянную «Мастером и Маргаритой», растянувшуюся на многие вечера, месяцы, годы.

Так я метался от облака к облаку. И при этом еще работал. Моя «двойная жизнь», как вы понимаете, имела еще вдобавок и прискорбный уголовный оттенок.

— Если все откроется, — с прежней достойной ровностью и абсолютно разумными глазами время от времени без выражения сообщала мне Таня, — ты непременно сядешь лет на пятнадцать… Чем все это время буду заниматься я?

Время прошло. Все утряслось. Многое переменилось. Сейчас Митя вырос. С Таней у нас тоже все теперь совсем по-другому. Иногда меня вдруг кто*то спрашивает:

— Как ты успеваешь делать столько дел: в театре, на телевидении, на студии, во ВГИКе?

Мне отвечать смешно. В те годы я научился делать все за считанные часы, можно даже сказать, за минуты, остававшиеся от инфернальных блужданий между двумя таинственными кругами моей горестной жизни. Сценарий японского фильма, помню, был написан мной дня за три — за четыре, сценарий «Чужой белой и рябого» я вообще написал за два дня. Всю профессиональную работу я привык выполнять максимально быстро и так, чтобы не переделывать. Кстати, Таня тоже все время училась хорошо…

Сейчас, когда все поуспокоилось, у меня образовалась просто бездна времени, огромное пустое пространство, которое я без всякого для себя напряжения заполняю разнообразной, приятной работой. И даже еще остаются какие*то часы, чтобы писать эту книгу.

Однажды во время «Ста дней» Таня сидела в сторонке от съемочной площадки, читала толстую*толстую книгу. Я подошел, посмотрел на обложку. Это был «Толстой» Шкловского.

— Давай погадаем, — предложил я.

Я назвал страницу, строку. Таня открыла страницу, отсчитала строку и прочла: «Вещей много брать не будем».

Так оно и получилось. Вещей много не брали, — не брали их совсем. Говорю это со зрелой горечью человека и конформиста, который, в сущности, обожает вещи. Особенно старинные, настоящие, от которых исходит аура ушедшей души того, кто когда*то эту вещь для забавы ли, для дела, для продажи ли смастерил…

Совсем недавно Таня кормила меня обедом. Зашел Энри Лолашвили, который писал мне музыку к «Нежному возрасту». Заговорили про юбилеи — недавно с праздничным грохотом отметили юбилей Лолашвили, дело происходило практически на Красной площади.

— А когда у тебя какой-нибудь юбилей, Тань? — спросил Лолашвили.

— Вопрос некорректный, — засомневалась Таня.

— Вот, между прочим, я, — встрял и я. — Я никогда не спрашивал Таню про ее возраст. Ведь правда, Тань?

— Правда, — подтвердила Таня. — И очень хорошо делал, что не спрашивал. Если бы когда-нибудь тебе пришла в голову мысль поинтересоваться этим, то только недавно ты вышел бы из тюрьмы.

Я действительно никогда вопросом этим не интересовался. И вряд ли заинтересуюсь. Мне просто это неинтересно. И интересно не будет никогда.

В ушедшие времена сама возможность очутиться за границей даже в скромном качестве туриста воспринималась и окружающими, и тобой как знак некой особой избранности, доверительности к тебе кого*то там, кого неизвестно, ну, а уж коли ты попадал в «выездные» в качестве профессионала, то это уже обозначало как бы получение тобой нового общественного статуса, вроде бы как свершалось таинство официального введения тебя в особо перспективный номенклатурный круг.

Мне, как и остальным моим коллегам, попасть за рубеж, естественно, хотелось. Небогатое воображение связывало красивый образ советского режиссера за границей с некогда виденными во всяких книжках фотографиями типа: «Эйзенштейн, Александров и Чарли Чаплин на вилле Чарли Чаплина», «Черкасов, Пудовкин и Любовь Орлова с Джавахарлалом Неру», «Урусевский, Самойлова в гостях у Пабло Пикассо». С фотографий глядело на тебя улыбающееся небожительское братство особой высшей международной касты, трогательное внеклассовое и надгосударственное единение великих имен.

Не рано, не поздно, вполне урочно пробил как*то и заветный, желанный час, и я тоже оказался за ней за самой — за этой чертовой заманчивой границей. Потом еще раз, потом другой, третий… Со временем уже и сосчитать стало трудно, где и сколько раз я «там» побывал, но, уж вероятно, не меньше чем «полмира» я, наверное, объездил, представляя в большинстве случаев свои картины на самых разнообразных международных кинематографических тусовках — на больших и маленьких фестивалях и фестивальчиках, на каких*то «неделях», коллоквиумах, симпозиумах… Скажу сразу, большая часть поездок не оставила во мне ровно никакого следа. «Направлялся» я главным образом в «служебные командировки», в кинематографе же командировки эти имели свою особую, довольно причудливую специфику. Именно в силу этой своеобразной специфики разные страны мира неожиданно и своеобразно в конце концов сливались в твоей голове в один общий комкообразный и бесформенный образ глобальной и практически бесконечной кинематографической «заграницы», в сущности даже все равно какой.